Итоги нулевых Денис Симачев, дизайнер, 36 лет

— Ты начинал как раз в 2000-м, верно?

— Марка родилась в 2000-м, первый показ состоялся годом раньше. Я в то время заканчивал институт, вращался как-то, ну и познакомился с ребятами, которые продвигали фэшн в массы — делали Неделю моды. Как-то они сказали: «Давай попробуешь, чего такого». А давайте! Взял нахулиганил.

— В смысле — нахулиганил?

— 1999 год на дворе. Четкие, почти советские каноны. Прет-а-порте как такового не было, был только кутюр, наш родной такой кутюр. Население, даже прогрессивное, вообще не врубалось в эти понятия. Знали, что кутюр — это что-то про Дом моды, нечто между Зайцевым и Юдашкиным: модельеры шьют, продают каким-то попутчикам. По большому счету к миру современной в международном смысле моды все это отношения не имело. О’кей, конечно, пусть — но я решил сделать все совершенно по-другому. Не продавал вещи с показа, сделал мужскую коллекцию, что тоже было очень странно. В конечном итоге выглядело все это как хулиганский жест. Я люблю вообще это дело, и, честно сказать, нагромоздил ту историю преимущественно с целью постебаться.

— Помню одну твою мульку: ты сам нигде не отсвечивал никаким образом, даже модели твои ходили в прямом смысле безликими.

— На самом деле это от безденежья. Я нигде не появлялся три года. У меня были идеи, что делать, как продаваться, но не было денег. Нечем было платить за рекламу. Поэтому я решил возбуждать интерес так: кто такой, как выглядит? Неуловимый Джо, которого никто не ловит.

— В 2001-м мы в «ОМе» искали твой портрет неделю, кажется. В итоге своровали откуда-то. В этом плане были проблемы с двумя персонами — с тобой и Пелевиным.

— Примета времени. Очень удобная, кстати, линия — думаю, что и для Пелевина тоже. Помимо того что подобное поведение провоцировало любопытство, еще ведь можно было жить совершенно спокойно, что для меня важно. Момент публичного признания никогда меня не занимал, просто не мой кайф. Я и сейчас постоянно пытаюсь скрыться, по возможности, конечно, не во вред делу. Мне не очень, когда в каком-нибудь заведении больше людей тебя знает, чем ты их.

— А чего же ты открылся вообще? Деньги посыпались?

— Все было спланировано. Наш бизнес вначале был сильно ориентирован на Европу, я много времени проводил там. В Париже мы делали показ, потом появилась шоу-рум в Милане — в Россию я приезжал как на побывку. Все было к месту: я из истории оттуда, нахожусь там, здесь вам и знать-то меня особенно не надо. Без лица. И еще такой момент: я постоянно бравировал одной штукой, говорил, что у нас есть дизайнеры, которых все знают, а их вещи — нет. А я, наоборот, хотел, чтобы запоминался в первую очередь именно продукт. Ну а дальше — следующий этап, в 2003-м бизнес пошел активно в России, я начал реализовывать проект с показом в Манеже. Все, маски сброшены, пора открываться. С обложки «Афиши» все и началось. Я пришел к Ценциперу и сказал: «Слушай, мы возвращаемся, было бы круто проявиться — я нигде не снимался, можно сделать крутую обложку». А «Афиша», она тоже русских особенно не жаловала в смысле обложек. Была четкая политика у них: мы западные ребята, журнал будто оттуда. И всем понравилось поменяться, сломать подход. Я стал в некотором смысле лицом марки. Как олимпийка «СССР».

— Тогда же вообще советская тема поперла. Открылись «Жигули» у Кобзона, начали массово появляться сайты, играющие с ностальгией по предметам обихода 1970–1980-х, ты сел за руль «Волги», «СССР» твой с лампасами.

— У всех окончательно прошло опьянение Западом, оно выветрилось именно тогда, когда я начал рисовать олимпийку. Пора огромного желания, хотения Запада завершалась, ельцинское время кончилось. Уже начался Путин, но тогда еще никто не представлял, как с ним будет и что. Люди, с кем я советовался по поводу запуска «СССР», отговаривали: мы, мол, только-только открестились от совка, а ты хочешь опять туда залезть — зачем? А мне казалось наоборот — это как раз будет самый сок. Плюс — я сильно симпатизирую позднему совку, это очень мое. Ну и сделал, для себя и своих друзей, думаю, пусть будет, один черт ничего не теряю. А если начнут переться массы — вообще отлично.

— И начали.

— А знаешь, почему курс подхватили? У меня была ставка на мужскую моду, этого не было ни в СССР, ни в России: то есть в фэшн были исключительно педовские темы — педовские с точки зрения реальных пацанов. А я дал мужчинам то, чего им с детства хотелось, еще и в красивой упаковке. Спорткостюм сборной СССР — олимпийка вышла именно из него — это была мечта при совке. У нас во дворе на проспекте Мира один-единственный парень такой комплект имел, так этот костюм снимали с него с утра до вечера — как он только без охраны ходил? Спортивный костюм с гербовой печатью был пределом мечтаний и для меня. Вот себя и порадовал. Ну а пацанство эту олимпийку от души поддержало. Именно от них все и пошло дальше.

— А почему тогда это все схлынуло?

— История с совковой брутальностью докатилась до самых неприятных низов, лично мне было уже не очень интересно связывать себя напрямую с ней. Хотя на самом деле эта мулька до сих пор прекрасно работает: если брать продажи в магазине, то я тебе скажу, что хуже не стало. У меня костюмы «СССР» и «Путин в розочках» продаются десять ровно лет — и до сих пор это товар, которого всегда не хватает. Сколько ни шей. Любят у нас приближение к сильным. Это как портреты больших людей в кабинетах. Такие вещи всегда воспринимались как некая заявка на уровень, эти представления не менялись.

— А какие представления на протяжении нулевых все же менялись — ну о том, что круто?

— Ну, во-первых, люди начали массово отдыхать за пределами страны. Зачем нужен Крым, когда есть Турция? Турция — круто. Турция — вообще символ тех лет. О Мальдивах еще и мечтать страшно, а вот в Турцию вполне можно себе позволить сгонять, там тепло, на Европу похоже, и по деньгам вполне. После уже освоенной Турции пошли дальше — туда, где плавают огромные какие-то рыбы и куда дольше лететь. Дальше — по автомобилям. Я когда занимался первой коллекцией, носился на Fiat Uno. Мне эта машина казалась большой, удобной, быстрой, творческой и очень-очень западной. И все вокруг считали примерно также. Я, помню, поставил на нее спортивные диски, очень хорошо на ней разгонялся. Вообще, любая импортная машина считалась прорывом в личной жизни.

— А как ты на «Волгу» пересел?

— Со временем я понял, что мне нужен рабочий автомобиль, под водителя. Сел я на «Волгу» в 2004-м, это как раз разгар путинской темы был, такой эфэсбэшной. «Волга» стала главным автомобилем ФСО, может, помнишь — е-ка-ха с роторным двигателем. Она же ХБМ, «Хочу быть «мерседесом», наш ответ пятисотому. Ну как я мог пройти мимо такой патриотичной истории?

— С «Волги» пересел ты вместе с чиновничеством, надо понимать. Только я не знаю, на что.

— Мы ведь сейчас говорим о чем? Об имиджевом рабочем автомобиле. Вот у меня есть личный транспорт, «ягуар» и еще что-то, а есть рабочий фетиш. Номенклатура соскочила с «Волги»? Ну тогда и я соскочу. Люди сели в «Тойоту-камри», на пятисотые БМВ и в «Фокусы». Так мной была выбрана пятерка БМВ. Хочешь не теряться и быть правильным человеком в городе — бери пятерку. Я взял.

— Отдых и тачки обсудили, теперь про женщин. Какова их эволюция в нулевые?

— В начале двухтысячных было крайне важно, чтобы женщина была моделью. Западная машина, телочка-модель, каникулы в Турции и знакомые в криминальных кругах на уровне одного звонка. Чтобы у тебя не отняли машину, если ты случайно в кого-то тиранулся. Потом модели превратились в писательниц, дизайнеров. Дамы решили открывать магазины со шмотками, а чуть позже вообще начали работать с ландшафтным дизайном. Тут уже захотелось другого, конечно, — ландшафтный дизайнер совсем не вставлял. Появилась тема с актрисами, с какой-то более-менее богемой. С этой богемой у мужиков опять наркотики вылезли, почти как в середине девяностых, — уже не героиновая группа, конечно, а кокаин. Когда у жителя Москвы денег становится хоть чуть-чуть больше, чем он рассчитывал, моментально появляется кокаин.

— А сейчас что получается?

— А сейчас вообще очень странное время, внешние приметы не столь интересны и любопытны. Что-то другое вылезает на первый план, более серьезное и важное. Ну нет сейчас ничего принципиально интересного на уровне статусного фетиша. В целом ситуация никакая: все всюду вхожи, все по чуть-чуть в теме, все где-то как-то при делах и все знают более-менее всех. Первых нет, нет отстающих — Высоцкий, «Бег на месте». Все это моменты стыкового периода, времени, когда громче всего ты слышишь, как тикают часы. Не знаю, что нас ждет завтра, но, кажется, вполне возможен большой бубух. 2012 год или что-то такое.

— А что может быть катализатором изменений? Ты, мне кажется, хорошо чувствуешь.

— Возможно, что-то, в отношении чего уместно будет употребить термины «духовное» и «религиозное». Мне сложно сформулировать точнее — это еще не слишком ощутимо. Я не имею в виду непосредственно культовые моменты, воцерковление и прочее — тут все как раз не слишком, религию всю расчихвостили в коммерческом смысле, она размылась в своих предназначениях. Я скорее про гармонию, что-то такое, что настраивает на некий практически религиозный лад. Что-то, что послужит собирателем людей в общности.

— То есть мы задумаемся о вечном и не будем думать о трендах — так, что ли?

— Ну а сколько можно биться о стену? Может, что-то должно произойти для многих неприятное. Бам. Щелчок. Как в кризис, которому я, к слову, был очень рад: он отлично встрепенул людей. Многие тогда поскребли затылки: а стоит ли жизнь тратить на все это барахло, если его так легко моментально и почти полностью потерять.

— Ладно, бог с ним. А что с маркой твоей будет, можешь предсказать?

— Мне кажется, что марка уже сама может существовать, сама себя растить. В ней много энергии: я десять лет пытаюсь втянуть в нее энергетически интересных людей. И это, поверь, дало свои плоды: моя марка — это совсем не мыльный пузырь, за ней есть действительная ценность, вокруг нее сосредоточены любопытные люди и любопытные мысли. Именно это позволяет верить в будущее проекта. А вообще, все проще, будет страна — будет и «Симачев». Компания — это наша страна в миниатюре, это очень русская история, маленькая национальная идея.

— И ты готов сформулировать национальную идею?

— Ведь как — все у нас пытаются делать все очень серьезно: и побухать серьезно, и переп…диться, и замолить все как следует, до крови. Чего ты достиг — гиперважно, как ты выглядишь — очень важно, а на самом деле все переполнено презрением и страхом. Если выдавить эти начала, оставить наш шальной имидж исключительно как имидж, при этом не забывая поржать над ним, улыбнуться — вот это было новое национальное ощущение. В марке вот именно это — есть. Ирония есть и честность. Я всегда говорил всем в команде — все должно быть взаправду: вот идея первичная и, думаю, достаточно крепкая. А будет крепкая идея — тогда и бабло догонит тебя. Десять лет так примерно и получается.

— А почему у тебя в нулевых получилось, а у многих твоих товарищей по цеху — нет, даже у самых одаренных? Середин–Васильев, Шаров, Супрун — имен не счесть, — почему все тихо?

— Я не могу судить, но я могу постараться понять. Тут, опять же, дело в России, в том, что нас окружает. Каждый человек тут глубок, наполнен до краев чем-то очень нашим. И закрыт снаружи. Как дома в России — облезлые часто, с решетками на окнах — а внутри пир и холодильник, готовый лопнуть от продуктов питания на все случаи жизни. А одежда, одежный бизнес и связанные с ним структуры — это все из этой же на самом деле серии. Я помнил и аккуратно работал с этим, а многие из моих коллег предпочитали об этом не думать. Ты должен гармонировать с тем, чем ты дышишь, что тебя окружает каждую секунду. Нельзя работать в Москве и при этом думать, что ты французский кутюрье. Не надо обманывать самих себя, будто дело в наличии определенной степени таланта и в качестве тканей. Все это важно, но не первично. Первична идея, причем такая, что будет резонировать с местным воздухом. Чтобы стать французским дизайнером, нужна бабка-француженка, ты должен с детства пропитываться всеми мелочами той жизни. У всех нас, у тебя (я сейчас к дизайнеру условному обращаюсь) узелки — бытовые, психологические, всякие — в сознании скручены чисто по-российски, а творить ты хочешь французский дизайн? Ну не может это долгое время успешно продолжаться! Какая мода, когда ты вырос в коммуналке, а бабушка твоя… Какая, блин, француженка?! Максимум она с Одессы. И это в лучшем случае умеет хотя бы шить, значит. Соответствие — вот чего могло не хватать нашим модельерам: я много видел фейка, игры — а это негармоничное начало, ошибка. Ты тот, кем ты был в своем районе, ты — это твои друзья детства, и этого не переделать. А ты фактически от них отказываешься, ты предаешь своих в чем-то. И это неминуемо приведет к дисгармонии. А тут уже появляется логическая цепь: нет успешного бизнеса, в котором есть дисгармония. И бежать отсюда — тоже не выход: там ты тоже скорее будешь интересен как русский. Там втройне заметнее будет, что никакой ты не француз, глаз там у людей гораздо более наметанный. Байка о космополитичных началах в моде — это лишь байка, тем более в случае русских. Русскость в принципе неистребима.