Итоги нулевых Константин Эрнст, генеральный директор Первого канала, 49 лет

— Я посмотрел сегодня программу ОРТ 2000 года. Единственные шоу, которые там присутствуют, — «Поле чудес», «КВН» и «Что? Где? Когда?». В субботу вечером в прайм-тайм идет сериал «Коломбо». Такое патриархальное телевидение.

— Люди не в состоянии отследить скорость изменений, а за десять лет изменения на телике произошли абсолютно радикальные. Людям, которые рассуждают об этом в интернете, в газетах, в журналах — в «Афише», в частности, — кажется, что телевизор почти перестали смотреть. Но арифметика сообщает другое. Абсолютное количество людей, которое смотрит телевидение, к концу десятилетия выросло. Это парадоксальный факт. Даже люди, которые говорят, что «не смотрят зомбоящик», загадочным образом в курсе всех изменений, которые там происходят.

— Ну то есть это теперь стартовый пункт трубопровода, где нефть заливают.

— Всех интересует место, в котором делают контент, по каким трубам его разольют — уже не важно. Если этому контенту нужно будет сделаться интерактивным, многовариантным, раздающим деньги или целующим зрителей, дело и до этого дойдет. Телевидение как ящик с антенной никого не интересует. Телевизионщиков это в первую очередь раздражает: и качество сигнала не очень, и обратная связь отсутствует. А противопоставление с интернетом — оно происходит от общего раздражения. Огромное количество журналистов, пишущих или радийных, ненавидят телевидение, зачастую потому, что у них не получилось что-то сделать на телевидении. Все же понимают, насколько это аудиторно выше любого радио или печатного источника, — это максимальное внимание, максимальная возможность реализации. Я, конечно, не говорю про всех, я говорю про большинство.

— Не соглашусь. У многих пишущих людей амбиции просто находятся в другой плоскости по сравнению с той, в которой телевидение оказалось в нулевые. Телевидение в это десятилетие осознало свою миссию так: нужно дать людям возможность отдохнуть. Мы пережили очень сложное, травматичное, нервное время, потом немного отпустило, и нужно отдышаться. По­мимо всех историй про цензуру и контроль сверху — телевидение выполняло вот такой социальный заказ.

— Абсолютно согласен. Я свою телевизионную карьеру начал во «Взгляде», который для разрушения коммунистического строя в России сделал больше, чем кто-либо. Невозможно сейчас создать медийный феномен такого уровня. Но запросы меняются. Есть запросы на революцию, есть запросы на созидание, есть запросы на расслабление — и это было основным мотивом, во всяком случае, первой половины нулевых. Рядовой телезритель говорил: «Я стал солдатом капитализма. Я борюсь за свою семью, свою зарплату, свое будущее, свои перспективы. Не грузите меня! Я хочу прийти домой, и чтобы мне отмассировали пятки, иначе я вас смотреть не буду». Телевидение часто обманывает себя, выступает в роли какого-то горлана-главаря, а на самом деле это такая специфическая сфера обслуживания населения вроде службы быта или общепита. Был общественный запрос, телевидение довольно эффективно на него отвечало, а к концу нулевых началась другая история.

— Кстати, вы знали заранее о речи Парфенова? И что думаете о ней?

— О том, что будет говорить Леонид Парфенов в своей речи, я не знал. Да и не интересовался. У него как у лауреата было право на любое высказывание. А что я думаю по этому поводу, я говорить не буду: читатели, как и зрители, никудышные исповедники.

— Так какая же история началась к концу нулевых?

— Произошел мощнейший культурный кризис планетарного масштаба. Человечество достигло такой скорости в получении информации, что стало, как компьютер, зависать. Такое количество информации человеку не нужно, даже скорость физического перемещения человека к началу третьего тысячелетия стала глубоко антифизиологична. Вы не должны через 10 часов оказываться на другом континенте, хомо сапиенс на это не рассчитан. И всех одолело некое беспокойство. Человек приходит к концу дня домой, ему тяжело и страшно, глубокой уверен­ности в завтрашнем дне у него нет, он давно не понимает этот мир и все, что там происходит. Все основные ролевые модели капитализма, поведения себя в обществе, подверглись чрезвычайной критике, даже те люди, которые пытаются им соответствовать, подспудно понимают, что в этих моделях что-то не то. Это, с одной стороны, приводит к зависти по отношению к персонажам 90-х, которые отхватили скважины, бабки, позиции, места...

— ...и вообще весело провели время.

— А нам не досталось ничего, эти суки все заняли. Но это ложные размышления, те, кто в 90-е весело время проводил, они такие же объекты этого кризиса, просто более укоренившиеся. Но во время шторма плотно сидит твой якорь либо никак не зацепится за грунт — это уже небольшая разница. Шторм такого уровня, что снесет все корабли, если они не поймут, как встать по ветру. Главная проблема в том, что люди пока не в состоянии проартикулировать время. Никаких мощных высказываний по поводу текущего времени в современной культуре нет. Существует глубокое непонимание не только того, что должно произойти, но и того, где ты сейчас находишься. Поэтому интернет помимо прикладной функции получения информации стал местом выхлестывания боли, озлобленности и других форм непонимания себя в этом мире. Существование в блогах — это попытка карнавальной реализации: я хочу выглядеть так-то и так-то, потому что такой, какой я есть на самом деле, здесь и сейчас, я даже сам себя не устраиваю. Это уже целое поколение. Я, конечно, интересуюсь достижениями этих людей, пытаюсь взять их на работу, дико раздражаюсь их поверхностностью. Когда идет дискуссия по какому-то важному делу, в которое я так или иначе интегрирован, — я вижу, что люди не о том говорят. Они обсуждают поверхностные, ничего не значащие детали, даже не пытаясь заглянуть глубже.

— Но это же всегда так было. Герои песни Высоцкого «Диалог у телевизора» тоже не выходят на высокий уровень анализа. Просто раньше этих Ваню и Зину никто, кроме Высоцкого, не слышал — а сейчас им включили микрофон, дали клавиатуру, их стало слышно.

— У Вани и Зины было гораздо меньше информационных поводов и гораздо больше времени, поэтому можно было ожидать более глубинного осознания. От отдельных вань и зин.

— Для Вани и Зины телевизор был главным источником информационных вирусов, мемов. А сейчас среди генераторов мемов телевизор в лучшем случае занимает место в первой тройке. И вот где-то за пределами телевизора появляется вирус под названием, допустим, «Россия для русских, Москва для москвичей», который сам собой не пройдет, изнутри сетевого сообщества от него нет противоядия. И получается, что, кроме телевидения, некому заняться его терапией.

— Я думаю, что национализм свидетельствует о глубоком несовершенстве хомо сапиенс. Национальные выплески были всегда, это не связано с текущей политической ситуацией. Что такое глобализация? По большому счету это такой панамериканский национализм. Мы самая богатая страна, мы живем лучше всех, живите как мы. Это попытка экспансии своего способа видения жизни на остальных.

— Но они со своими национальными проблемами начиная с 60-х как-то разобрались.

— Они поверхностно подавили проблемы, которые в 50–60-е были просто зоологическими. Когда негры ездили в отдельных автобусах и сидели на определенных скамейках и висели вывески: «Собакам и неграм вход запрещен». Ну что ты скажешь? Что большинство белых американцев страстно любят черных американцев?

— Они по крайней мере договорились соблюдать приличия.

— Но эта договоренность очень поверхностная и жидкая. У негров все равно свой темперамент и свой взгляд на жизнь. И человек, приехавший с Кавказа, ему кажется, что здесь бабы ведут себя совершенно паскудно, мужики — слабые козлы, и все это неправильно. И когда у него появляется малейшая возможность поправить положение дел в своем микрокосмосе — он это делает. Это вопрос не политический. Он шире. Это вопрос глобальной культуры, и вовсе не в смысле образования. Я в Америке часто бываю, и даже внутри огромной шоубизнесовой телевизионной киноимперии, в которой огромное количество евреев, дикий антисемитизм! Если в офисе крупной американской компании по случайности сидят три американца неиудейского происхождения и они выясняют, что ты не еврей, дальше ты выслушаешь массу антисемитских шуток и жестких высказываний. При всем при том, когда подъедут люди для следующих переговоров, и это окажутся сплошь евреи, все будет дико политкорректно. Ничто никуда не ушло. Просто люди научились в определенных ситуациях держать себя в руках. А пьяный Мел Гибсон? Что у трезвого на уме...

— Но президентом негра избрали.

— Но это же негр не настоящий. Только наполовину. И если ты восторгаешься тем, что негра избрали, — это знак того, что у тебя есть националистические идеи. Если ты обращаешь на это внимание, ты уже признаешь искусственность этой системы. Тебе должно быть все равно. Я вот лет до 12 вообще не думал, кто какой национальности.

— Это специфика советского детства.

— То, что у людей разных национальностей отличаются коды поведения, — это тоже объективный факт. Ты знаешь, все, что ты ешь до пяти лет, ты будешь любить всю жизнь? Дальше пойдут фуа-гра, шампанское «Мадам Клико», но от того, чем тебя кормила бабушка, ты спустя тридцать лет все равно будешь получать острое удовольствие, так устроена физиология организма. И в этом нет ничего плохого. Одного кормили только что зарезанной на его глазах бараниной, а второго — сарделькой с пюре. Строить на этом что-то глобальное и агрессивное нельзя. Но и не учитывать это тоже невозможно.

— На самом деле люди, которые выходили на Манежку, — это в огромной части герои сериала «Школа». У них иное восприятие реальности, те методы успокоения и примирения с реальностью, которыми мы пользуемся, для них не работают. Как и аудитория Ассанжа, они живут с ощущением глобальной несправедливости, но на это еще накладывается миллиард местных проявлений несправедливости.

— В первую очередь они чувствуют себя опоздавшими родиться. Как мальчики в Советском Союзе переживали, что не были достаточно взрослыми для участия в испанской войне, сегодняшние мальчики переживают, что не были взрослыми в момент приватизации и раздела имущества. Это для многих создает фон, на котором очень болезненно воспринимается любая несправедливость. Все не так. Все расхватали. Где наше место?