Итоги нулевых Григорий Ревзин, архитектурный критик, 46 лет

— За десять последних лет вы статьями в «Коммерсанте» практически в одиночку объяснили некоторому слою людей, что они не просто живут в городах и домах, что у их места обитания есть еще архитектурная составляющая, плохая, хорошая, современная, архаичная, такая-сякая. Это как мещанин во дворянстве вдруг понял, что разговаривает прозой. И одновременно с этим мы поняли, что проза эта не очень изящная, и невозможно никак повлиять на качество этой прозы, и даже внутри этого слое людей нет общего понимания, какая проза хороша, а какая никуда не годится. Кто выиграл от того, что люди стали замечать архитектуру? Кому от этого стало хорошо?

— В позднесоветское время архитектура исчезла, превратилась в деятельность, сопутствующую строительству. Все стали говорить про смерть архитектуры, про то, что на ее место приходит дизайн. Одновременно с этим формировалось сообщество бумажных архитекторов. Появилось 15-20 архитекторов, которые по моим представлениям были вполне достойны того, чтобы развернуть свою карьеру. Мне казалось, что это будет хорошо для города, у нас в послесталинское время исчезла архитектурная школа, если она возродится — будет прекрасно. Я ставил задачу доказать обществу, что архитекторы у нас есть. И все архитекторы, которых я продвигал, в итоге продвинулись. За исключением Бродского и Авваккумова. Саша Бродский стал развиваться больше как художник, и достиг в этом невероятных высот, а Юра Аввакумов больше как дизайнер, как куратор, но уникальная тема, которую он нес с собой, не воплотилась в реальной архитектуре. Но в остальном, и архитекторы-классики — как мне казалось, самое интересное, что у нас есть — и Скуратов с Григоряном вполне реализовались. И вроде бы все прекрасно. С другой стороны, происходил сложный процесс: как и везде у нас, от советских структур не удается избавиться, они просто перерождаются. В советское время место архитекторов занимали партийные менеджеры строительства. Их таланты лежали скорее в управленческой области, и управление у них было несколько диковатое и архаическое. И вся политика Москомархитектуры при Лужкове была нацелена на то, чтобы такого типа люди не остались без работы. А для этого средний уровень должен быть максимально низким.

— То есть вся лужковская архитектура — следствие того, как устроена профессиональная среда?

— Да, она ориентирована на понижение уровня. Конечно, от того, что этих людей объявили архитекторами и стали обсуждать с художественной точки зрения, они тоже выиграли. Крах русской архитектуры начался именно из-за этого, русские заказчики не могли понять почему еда, одежда и машина должны быть западные, а архитектура почему-то должна быть русская. Если в отношении Филиппова или Скуратова это можно объяснить, то в отношении Воронцова или Посохина нельзя, это действительно очень плохой продукт. И где-то начиная с 2004-2005 года началось активное привлечение иностранцев. Хотя местное архитектурное сообщество их проваливало, и в итоге ничего они не построили, кроме бизнес-школы «Сколково» Дэвида Аджае. И еще «Сити», хотя там тоже не звездная архитектура, а средняя западная. Но уже перед кризисом, в 2007 году, возникла четкая ситуация: русская архитектура — это инвестиционный квадратный метр, а художественные вопросы — это западные ребята.

— А что произошло после кризиса?

— Во-первых, перестали строить. Все девелоперы разорились или по крайней мере попали в очень тяжелую ситуацию. А что такое архитектура? Вы должны поручить очень большие суммы денег человеку, который не может отвечать за результат собственными деньгами. Все строится на доверии, на опыте, на предшествующих проектах, если с рынка уходит группа игроков, процесс сильно замедляется. И кроме того, поменялась парадигма. В 2000-е годы мы были ориентированы на Запад, а на Западе от архитектуры атракционов перешли к зеленой парадигме. Она нам не очень понятная. Она связана с протестантской этикой, незаметностью, скромностью, она предполагает, что миллиардер должен жить в одноэтажном домике, скромном, с небольшими окнами, и это понтово. Но мы же этого не очень понимаем. А раз такая дезориентация, то непонятно, к чему стремиться.

— То есть в западных журналах перестали публиковать понятные нам образцы продукции.

— И в результате звездная архитектура ушла от девелопмента к государству. Буквально — произошла передача Фостера, как по эстафете. Сначала он делал все проекты Чигиринского, теперь Пушкинский музей. Герман Оскарович Греф является проводником этой идеи, он считает, что русской архитектуры нет, есть только строители, поэтому давайте привезем сюда западников. Государство переняло архаическую модель — архитектура как понты. Путь типа Арабских Эмиратов: главная государственная программа — строительство архитектуры атракционов с помощью западных звезд.

— Я недавно в архиве «Коммерсанта» читал ваши репортажи с празднования 850-летия Москвы. Сейчас мы этого уже не помним, но тогда фактически одновременно, в течение 3 дней открылись Храм Христа Спасителя, Манежная, Cтолешников и памятник Петру, все столпы лужковского мироустройства.

— Это была часть президентской программы Юрия Михайловича. Он перетащил к себе лозунги националистов. Восстановление Храма — это вообще кто придумал? Свиридов, Распутин, люди, из которых вырос весь русский национализм. Лужков все это перехватил и сделал частью государственной программы. Это была одна сторона дела, а другая — интеллигентски-ностальгическая, «Россия, которую мы потеряли», вот это он восстанавливал. Это, была архитектура с идеологией. В демократических обществах архитектура редко ставит перед собой такие задачи. Это как идея замаскировать или избыть поражение Франции во Второй мировой — то, что вдохновляло и Ширака, и Помпиду, и Миттерана. Дефанс, центр Помпиду, главная ось, пирамида, Триумфальная арка — это, конечно, архитектура триумфа. Я просто хочу обратить внимание, что это надолго, мы не можем такие идеи выдавать, с частотой раз в пять лет. А когда Юрий Михайлович не стал президентом, он фактически разменял политическое влияние на экономические преференции. Тогда образовалось «Интеко», они стали забирать себе все крупные заказы, и вся эта деятельность приобрела характер не выражения каких-то идей для граждан, а способа устранения конкурентов. Кто в более лужковском стиле работает, тот получает преференции. Говоря о лужковском стройкомплексе, надо понимать, что там есть разные пласты. Один из них связан с идеологией, а второй — просто с хапающим капитализмом. Архитектура вообще выражает большие смыслы, которые в обществе превалируют, а в структуре нашего патриотизма этот хапающий момент очень силен. Они любят Родину, потому что она дает им хапать, как же ее не любить-то. И чем больше они любят, тем больше воруют, а чем больше им нравится воровать, тем острее их чувство любви. Лужковская архитектура второго этапа — она про это, комплекс Галины Вишневской или какие-нибудь «Алые паруса» выражали именно эту идею: как мы воруем, и как горды этим, и как у нас здорово получается это делать. Надо понимать, что Юрий Михайлович был фигурой совершенно исключительной, он искренне любил архитектуру, он был фанат. Если в начале у него была какая-то идеологическая программа, то потом это перешло на уровень личных пристрастий. По структуре общения это была клиентелла: вот мой друг, я даю ему работу. Он относился к друзьям ак же, как и Владимир Владимирович, разницы особой нет. Тем друзьям, которые способны к коммерции, он дает возможность развивать коммерцию, тем, которые не способны, дает в правление менеджеров, которые им помогают, просто в списке друзей Юрия Михайловича много художников и архитекторов, а у Владимира Владимировича все какие-то дзюдоисты, гебисты, аферисты, юристы. Художников нет. Как и у Медведева, собственно.

— У Медведева есть рок-музыканты.

— Это связано с поколенческими делами, Юрий Михайлович — это такой позднесоветский завбазой.

— Которому приносили билеты в театр — иногда даже на Таганке — а он за это отпускал без очереди машину рубероида.

— Он любил театр, это часть московского престижа тогда была — попасть в театр. Опять же, убожество советской среды провоцировало внимание к искусству. На кухне — чеканка грузинская. В спальне — картина, изображающая прекрасную девушку. Чеканка разрослась до Церетели, прекрасная девушка — до Шилова, Глазунова. А у Владимира Владимировича представления о прекрасном больше связаны с офицерской увольнительной. Оттяг, друзья, тачки, природа.Искусство с собой в поход не берут, туда можно взять магнитофон, там «Машина Времени» поет, новый поворот, все такое. Кобзона с собой в поход ведь не возьмешь, если он там запоет — ну, он же не так поет, как все другие, он всем только испортит песню, дурак, ему же нельзя подпевать. Другое дело — рок, чтобы все орали, отлично, чувство единения. Ну а Дмитрий Анатольевич — он вообще менеджер. Как у Пруткова: «Камергер редко любуется природой» — топ-менеджер редко наслаждается искусством. У нас только Сурков один такой, у которого интересы в этом направлении почему-то образовались. А топ-менеджер должен любить вещи, которые повышают производительность его труда в глазах начальства. Новый компьютер, новый телефон — интенсивнее работаем, стараемся. И вот с уходом Юрия Михайловича это горячее, может быть, сокрушающее чувство любви к архитектуре, оно просто уйдет. Собянин — человек, которому не свойственно чувство прекрасного. Все решения, которые он принимает — технологические, характерно его заявление о том, что давайте мы не будем делать красивое метро. Юрий Михайлович просто не мог себе этого позволить: как, а красота-то где? А этому лишь бы поезда ездили. Что дальше будет происходить, более-менее понятно, если это соединить с экологической доктриной, с тем, что здание должно быть незаметным и не выделяться. На уровне основного строительства архитектура будет совсем нехудожественная. Есть государственные стройки, которые представляют собой большие понты про великую страну, но они не касаются Москвы. В Москве программа в основном связана с тем, чтобы оздоровить среду в транспортном и экологическом отношении. Какой-то эстетический критерий должен образоваться уже в чисто коммерческой области.

— Откуда будет тогда исходить заказ на хорошую архитектуру? Если сейчас во дворе «Стрелки» сидит орава молодых людей, идеалом для которых является какая-нибудь кривуля Захи Хадид, и их эстетическое чувство страшно оскорбляет ХХС напротив — означает ли это, что через 20 лет, когда все эти люди займут командные высоты, тут-то все и начнет меняться?

— Это труднопредсказуемый процесс. Если принципы формирования элит в архитектуры останутся такими же, какими были в предыдущее время, то примерно так и будет. Но это довольно противоестественные принципы, они формировались по бюрократическим законам. Я скорее для русской архитектуры вижу путь, боюсь сказать, типа китайского. Когда никаких звезд здесь нет, люди делают рабочую документацию, архитекторы опять становятся строителями. А для того, чтобы создать известный объект, зовут западного архитектора. Если так будет, то неважно, какая элита образуется. «Стрелка» — это прекрасное место, поскольку у нас давно концептуального проектирования вообще не было, введение его очень полезно, но институционально это как работает: есть некоторое количество молодых людей, приезжает раз в два месяца Колхас, он на них смотрит и отбирает лучших к себе в бюро. Из двадцати четверо поедут на Запад, начнут там работать и вернутся через двадцать лет уже как репатрианты. Это не всегда удачно получается — как Никандров, например, который делал Газпромскреб, он работал в Арабских Эмиратах, потом вернулся, ну... диковатое создание. Не знаю, что это будет за элита.