Итоги нулевых Михаил Галустян, комик, 31 год

— Ваше появление на телевидении как раз совпало с началом нулевых. Можете описать свое какое-то свое самое яркое впечатление от ТВ того времени? Вы помните, как пришли на телевидение устраиваться на работу?

— Первый раз на телевидение я попал не в нулевые, а когда был еще совсем маленьким, наверное, классе во втором — на сочинском телевидении нас повели принимать участие в какой-то передаче. Я даже не понимал, в какой, и сейчас не понимаю. Сказали всем быть нарядно одетыми и взять с собой игрушки. Мы взяли с собой игрушки, съездили, и потом я себя видел по телевизору.

— А какую игрушку вы взяли?

— Машинку. Играл с камазиком. Мы сидели, никакой задачи не было, просто — играйтесь, дети. Мне понравилось, но тогда, естественно, я не понимал, что я на телевидении. То есть понимал, что по телевизору покажут, это прикольно, но не более того.

— Ну а по-взрослому когда на ТВ пришли?

— В первый раз это было на сочинском фестивале КВН в 1999 году. Мы выступили в январе, нас показали, и Александр Васильевич Масляков взял нас в высшую лигу КВН, и мы уже начали выступать по телевизору.

— То есть для вас первый человеческий контакт с этим миром связан с Масляковым? Вообще какими вам тогда телевизионные люди казались? Этот мир ведь любят представлять циничным и жестоким.

— Если человек имеет хоть какое-то отношение к творчеству, он должен именно творчеством и заниматься. И когда происходит полное разделение труда, как и было в нашей команде, ты практически не ощущаешь подводных течений, не знаешь всей этой кухни. Поэтому меня не обожгло ничем, никто мне не показался каким-то меркантильным, алчным или плохим, Карабасом-Барабасом, который пытается меня закабалить контрактом.

— То есть вы эти десять лет прожили в какой-то теплице?

— Ну нельзя сказать, что я совсем такой инкубаторский. Естественно, студенческий КВН — это далеко не инкубатор, это такие приключения, что дай боже. Но меня оберегала судьба, и вокруг меня всегда находились люди, которые говорили: «Миша, занимайся творчеством, ты такой светлый и яркий человек, придумывай шутки, а мы об остальном позаботимся». Как раз в начале нулевых в моей жизни появился человек, его зовут Алексей Новацкий. Он абсолютно прагматичный, хладнокровный, с экономическим образованием, а я весь такой вспыльчивый, импульсивный, эксцентричный. И вот судьба нас свела — ему нужен был такой человек, как я, а мне нужен был такой человек, как он. И все это время он просто не давал со мной общаться тем людям, которые могли бы мне сделать плохо.

— Как за прошедшие десять лет изменилась природа телевизионного юмора? Что перестало быть смешным, что стало более актуальным?

— Безусловно, нулевые — это период становления юмора на рельсы шоу-бизнеса. Постсоветское пространство, видимо, насытилось стандартным, шаблонным юмором, людям захотелось некоего креатива, который и возник в виде кавээнщиков. В КВН мы отошли от стоек с микрофонами, появились танцы, мы начали шутить про политику, про Ельцина, про Путина, про всех. И при этом всем это был Первый канал, то есть некая цензура в любом случае была. Появились шутки ниже пояса. Но не всем давали эти шутки говорить со сцены. Мне Александр Васильевич разрешал шутить. У меня был образ — я немножечко был такой сочинский хулиган и где-то маленький мальчик, только бородатый, который мог выйти на сцену, сделать вот так (высунув язык, издает пукающий звук), и люди смеялись. Естественно, если бы 28-летний парень, студент из какой-то другой команды, вышел и так сделал, это не было бы так смешно, хотя он и старался. Но мне многие вещи прощались. Это не выглядело пошло, это выглядело по-детски, по-ребячески, по-хулигански. И произнося со сцены шутки в начале нулевых, я, честно говоря, еще не понимал даже, что я говорю. Мне говорили: «Миша, мы вот тебе шутку написали, выйдешь и скажешь». Я выходил, но не отдавал себе полного отчета в том, что я говорю, эта шутка не была мною осмыслена. Это потом уже я сам начал придумывать шутки и номера.

— Вы сейчас еще молодой человек и можете продолжать использовать ваш инфантильный имидж — например, гастарбайтер Рафшан в «Нашей Russia» так обаятелен во многом потому, что ведет себя как ребенок. Но через какое-то время вы же начнете взрослеть.

— Нет, безусловно, вечно оставаться ребенком было бы глупо. Ну я, вообще, уже последнее время стараюсь по-другому играть. Даже не стараюсь, а оно само собой так получилось. В пятом сезоне «Нашей Russia» появились некоторые более взрослые образы. Я играю майора милиции, это осознанно, я уже меньше кривляюсь, не корчу рожи, больше играю внутренне, глазами. Пошли не основные краски, а нюансы.

— У вас там еще очень хорошо получаются женские образы. Как вы это делаете?

— Женщину играть проще, чем мужчину. Но хуже мужеподобной женщины может быть только женоподобный мужчина. Если ты хотя бы на какую-то секундочку что-то неправильно сделал, это сразу такое вызывает отвращение — когда мужчина, переодетый бабой, играет плохо. Мужчины наблюдают за женщинами повседневно и повсеместно. Женщины ведут себя более эмоционально, мужчины посдержанней чуть-чуть. Мужчина видит, как живет женщина, и ему проще это все перенять, потому что у него с рождения перед глазами мама, бабушка, подруга, жена, дочка, внучка. Многих актеров учат, что надо почувствовать зерно роли, понять мотивации героя, пообщаться с режиссером. Я ничего этого практически не делаю, я просто начинаю играть и прислушиваюсь к себе. И перед зеркалом практически никогда не репетирую. На сцене лучше всего репетировать, когда ты просто встал, не к стенке повернулся, а перед тобой какое-то широкое пространство, в котором ты должен как-то так ориентироваться и понимать, как ты играешь.

— Вы брали уроки актерского мастерства на каком-то этапе?

— Я один раз попробовал. Пригласил преподавателя. Пришла девушка, сказала: «Вот, учи «Онегина», будешь мне рассказывать». Потом мы брали клубочки, она так мне кидала и говорила: «При-и-ивет». А я ей должен был обратно так: «При-ивет». Короче, я понял, что все это не моя история, я этому научен жизнью, общением с людьми, я ничего в себе не тренировал и не развивал, это внутри меня, как-то по умолчанию эти параметры были заданы природой, что ли. Или я сам в себе это нашел, выкопал, непонятно.

— Вы неоднократно говорили, что бывает такой «животный» юмор, то есть какие-то такие шутки, которые смешны всегда, причем часто невозможно объяснить почему.

— Это как любовь — невозможно истинные чувства описать словами. Также и животный юмор: вот ты смотришь, в эту минуту, в этом расположении духа, при этом расположении света и насыщенности желудка что-то тебе показалось смешным, и хоть ты тресни, ты ничего не можешь объяснить, а смеешься. И потом ты начинаешь рассказывать кому-то, как ты смеялся, а он говорит: «Ты что, больной? Это вообще не смешно». Юмор — вообще скоропортящийся продукт, и он зачастую играет в сиюминутном контексте — буквально через пять секунд это уже не так смешно. Есть животный юмор, который по своим схемам изначально смешон. Ну, например, Чаплин падал. Есть юмор, когда тортом по роже заехали, — то есть некие правила выработаны, это уже больше психология. Она вплотную идет с юмором — человек, который занимается юмором, должен быть психологом. Конечно, животный юмор еще может быть, когда человек рыгнул или пукнул. Ну не знаю, почему это смешно. Потому что мы, наверное, сами хотим побыть на месте того человека, над которым смеемся, но не можем этого сделать в силу некоторых обстоятельств, потому что не так воспитаны. Смотришь в каком-нибудь ролике, как голый мужик голый прыгает по машинам, а его пытаются восемьдесят человек согнать — ты смеешься, потому что ты в глубине души, может, тоже хотел бы так побегать.

— Вам не кажется, что качественный, эффективный юмор — вещь по определению жестокая и безжалостная? Что так называемый «добрый юмор» — это чаще всего нечто пресное и беззубое, что любовь к людям с юмором не очень совместима?

— Я считаю, что лучше перешутить, чем недошутить все-таки. Но лучше всего шутить правильно, не перешутить, не недошутить. В этом и заключается профессионализм — когда вот еще чуть-чуть, и ты так плохо пошутишь, и пошло, и фу, и нельзя так делать. Или вот еще чуть-чуть, и будет не смешно — ребят, ну это уже было пятьсот раз. Понятно, что шутки про Зверева уже неактуальны. Ну ты можешь пошутить про Зверева — ты никого толком не обидишь, но никого особо и не рассмешишь. Это будет «Ха!», ухмылочка такая, и все. К сожалению, жестокий юмор всегда ярче воспринимается, всегда шокирующие шутки у людей вызывают выплеск энергии: «Как? Он это сказал вслух!» Но нужно иметь богатую практику и опыт, чтобы шутить правильно.

— Вы с вашим уже довольно богатым опытом продюсером не думаете стать?

— Продюсирование довольно-таки кропотливое занятие. Я для продюсера очень вспыльчивый человек. Я привык, чтобы у меня было все и сразу. А продюсер должен тихой сапой или, наоборот, нахрапом пойти, договориться, узнать, всякие финансовые тонкости, всякие подводные камни… Вот тут начинает всплывать шоу-бизнес, вот тут появляется весь негатив телевидения и кинематографа. Я привык, что люди ко мне хорошо относятся, но когда я приду к этим людям и скажу: «Слушай, вот тут ты неправ, надо сделать тут подешевле» — и они мне ответят: «Знаешь, нет, мы не будем так делать», я не смогу это пережить. В этом плане я ранимый человек. Я лучше сохраню с человеком нормальные отношения. Я вижу, как все ребята работают, начиная от Семена Слепакова и заканчивая Гариком Мартиросяном, — они все продюсируют программы, фильмы. Это бессонные ночи. Они после съемки идут монтировать, в четыре утра домой приезжают, и уже в одиннадцать у них мотор, а при этом всем ты же не можешь отказаться от твоей творческой деятельности. В общем, я понял, что я как актер неплохие деньги зарабатываю, а всех денег я не заработаю. Конечно, я смотрю на ребят, у них там свой штат, сотрудники, секретари, кабинеты, они уже больше мозгами зарабатывают, головой. Я понимаю это все, но, блин, так классно, когда я актер. Я не хочу сказать, что им не повезло, что у них этого нет, я хочу сказать, как повезло мне, что у меня это есть. Я изначально был таким, человеком, которого, ну как это… Ну, любимчик. Любят меня люди, и я их так же хочу отблагодарить. Я живу по принципу «Я люблю тех, кто любит меня». Если человек меня любит, мне почему-то кажется, что я его тоже люблю.