Йозеф Коуделка Магнумовский фотограф о Пражской весне

— Как вы отбирали снимки для московской выставки?

— Моя  книга «Вторжение 68» вышла за год до 40-летней годовщины этих событий.  Я встретился с другом, издателем, он напомнил мне, что через год — 40-летний юбилей входа русских войск в Прагу, и предложил сделать книгу. Мы обратились к историкам из Академии наук, поставили на развороты не только лучшие фотографии, но и те снимки, которые казались важными ученым. Все 70 снимков, составляющих развороты, будут на стенах. Кроме того, будет отдельная комната с лозунгами, которые мы обычно не выставляем из-за нехватки места. Мы не пытались специально сделать эту выставку жесткой, но у меня осталось впечатление, что организаторы пошли на некоторый риск. Мне даже показалось, что они слегка напуганы.

— Как вообще развивались события в день вторжения?

— Я вернулся из Румынии, где я снимал цыган, всего за день до прихода армии. В середине ночи зазвонил телефон, это была моя подруга, сказавшая: «Русские уже здесь!» Я ответил «о'кей» и повесил трубку — думал, она шутит или пьяна. Но она перезвонила снова и предложила мне открыть окно. За окном была ночь, но было слышно, как над городом пролетают тяжелые самолеты. Тогда я понял, что что-то действительно происходит. Мне повезло — дело в том, что в Чехословакии тогда были проблемы с пленкой, я думаю, это знакомо и тем, кто жил в СССР. Но у меня оставался большой запас после поездки — я взял камеру, пленку и вышел на улицу. Почему мои фотографии вышли лучше, чем у других фотографов? Очень просто — я знал ситуацию. Я помнил, что во время чешского восстания в 1945-м главные бои проходили прямо перед зданием Чешского радио, и инстинктивно почувствовал, что нужно идти туда. Это была моя страна, и происходящее касалось непосредственно моей жизни. И еще, хотя эта съемка стала классическим примером репортажа, я не пытался снимать новости. Я никогда не видел Paris Match или Life — просто знал, что сейчас надо снимать. Это было легко — всюду в городе что-то происходило. Вначале еще можно было подходить к солдатам, спрашивать, спорить. Через два часа — уже нет: они бы разбили камеру, отняли пленки, открыли огонь. Вообще, это был очень специальный момент — если бы вы проснулись утром и тоже увидели иностранных солдат на улице, вы поразились бы перемене в москвичах. Как милы бы они стали друг к другу, как вдруг появилась бы взаимопомощь, как мгновенно исчезли бы все различия. В Чехословакии разом стало неважно — коммунист ты или диссидент, юноша или старик. По городу шли слухи, что ближайшая большая демонстрация будет использована русскими как повод для резни. Было решено, что все должны разойтись, оставив солдат в одиночестве. Я поднялся на крышу, чтобы снять совершенно пустую улицу. Солдаты приняли меня за снайпера, стали стрелять. Я не герой, но вдруг повел себя совершенно несвойственным мне образом.

— Дула танковых пушек на ваших снимках не влезают даже в широкоугольный объектив — очевидно, что храбрости вам было не занимать.

— Видите ли: мы — маленькая нация. Не Россия, не Америка. Нас били со всех сторон — то немцы, то Австро-Венгерская империя, то Россия. И за редкими исключениями мы не отличались особой отвагой. Но однажды в истории мы повели себя круто. Зато следующие 20 лет стали бедствием, настоящей катастрофой. Гордиться тут нечем — народу пришлось согнуться. Тот же человек, которого я снимал, когда он с голыми руками шел на танк — через пару лет его могли пригласить в комитет и, зная, что он может потерять работу, что его дети не смогут поступить в университет, он, возможно, повел бы себя иначе. Ян Берри, фотограф «Магнума», писал позже, что в те дни в Праге все попрятали камеры — кроме одного фотографа, который лез прямо к русским. Берри тогда подумал, что это — либо самый смелый человек на свете, либо совершенный безумец. Этим фотографом был я, и, наверное, я действительно был не в себе. В этом мое отличие от тех, кто вышел на Красную площадь в Москве, протестуя против вторжения. Я был уверен, что со мной ничего не может случиться — даже когда слышал, что в меня стреляют. Я не знал, чем все это кончится. Но те, кто пошел на площадь в Москве, знали, что это кончится для них тюрьмой, Сибирью, сумасшедшим домом — знали наверняка. Я читал, что кто-то из них сказал позже, что в эти единственные три минуты своей жизни чувствовал себя совершенно свободным. И когда я прочитал это, я чуть не расплакался.

— А  как снимки попали на Запад, и как там оказались вы сами?

— Пока я снимал, я не проявлял негативов — не было времени. Через два месяца начал понемногу печатать. Я оставил часть снимков у подруги, арт-критика Анны Фаровой. Оказавшийся у нее в гостях куратор спросил, может ли он забрать шесть фотографий. Я разрешил. Потом мне через Анну передали, что если есть еще фотографии, их будут рады видеть в «Магнуме». Фарова, знавшая многих из «Магнума» — Картье-Брессона, Эллиотта Эрвитта, — убедила меня в том, что это серьезная организация и бояться нечего. Год спустя я оказался в Лондоне вместе с театральной группой, которую снимал. И однажды увидел, как мои коллеги показывают друг другу газету The Sunday Times. Я тоже заглянул — там были мои фотографии. Конечно, я даже не мог никому сказать, что я и есть автор. Но я попросил «Магнум» сделать мне приглашение и впоследствии уехал по нему. Я ничего не знал о Западе, даже языка. Очень хорошо помню свою встречу с Эллиоттом Эрвиттом в Лондоне — я понимал, что мы будем говорить о моем будущем, и всю ночь перед встречей пытался по учебнику освоить английскую грамматику будущего времени. В результате меня взяли в агентство, разрешили спать в офисе. А недавно я видел вырезку из «Фигаро» — статью известного критика тех лет. Его спрашивали, какие имена прогремят в ближайшие годы, и он назвал меня: «Потому что его никто не знает, никто не видел его работ, но он — близкий друг Картье-Брессона, и тот хорошо о нем отзывается». А мне пришлось еще шестнадцать лет скрывать авторство пражского репортажа, опасаясь преследования семьи, оставшейся в Чехословакии.

— Президент «Магнума» Роберт Капа был в первую очередь репортажным фотографом; Картье-Брессон — скорее художником, нацеленным на галереи, а не на журналы. Что было ближе вам?

— Брессон называл меня своим младшим духовным братом, но мы постоянно спорили. В отличие от большинства работавших в «Магнуме» людей, я не был воспитан на его фотографиях, и когда увидел их впервые, они мне не очень понравились. Брессон был замечательным фотографом и невероятным человеком, очень сильно на меня повлиявшим — но не как фотограф. Однако я приехал в «Магнум», ничего не зная о профессии и о том, что можно делать, а чего нельзя, — и Брессон учил меня всему этому. Брессон всегда говорил: «Йозеф, главное — не стать фотожурналистом». Он считал, что фотожурналистика дурно на него влияет. А «Магнум» всю свою историю был просто отражением мира. Но мир настолько изменился — я не уверен в том, что будь Капа жив сейчас, он стал бы фотографом. Капа был передающим звеном — не исключено, что сегодня он выбрал бы другой способ передачи информации: видео, интернет, еще что-то.

— А как вы оцениваете сегодняшнее положение дел в агентстве? Книга «Магнума» о Грузии, которую финансировало правительство Саакашвили, — это не расходится с вашими представлениями о независимости?

— Мы переживаем очень тяжелые времена, но мы собираемся их пережить. Проблема в том, что рынок сегодня чрезвычайно мал, и фотографии продаются очень дешево. Когда начинался «Магнум», копирайт был свят — фотограф мог и в старости жить на доход от своих ранних работ. Сегодня это невозможно — сколько бы ты ни снимал, больше нельзя жить за счет архива. Честно говоря, я сам не очень хорошо в этом разбираюсь. У меня никогда не было компьютера, мобильного телефона или машины. Я более или менее живу в прошлом — пользуюсь всеми этими новшествами, но сам ими не владею. Хотя понимаю, что рано или поздно обстоятельства заставят меня перейти на цифру — моя лаборатория больше не проявляет пленки, мою панорамную камеру скоро перестанут ремонтировать даже в Японии. Что же, я буду снимать цифровой камерой, и думаю, что это будет хорошо. Фотографировать можно чем угодно — важны глаза. А о грузинской книге... меня тоже приглашали участвовать. Я дважды был в Грузии, но отказался — и не потому что думал о последствиях. Я не знал, кто за это платит, мне просто была не очень интересна сама книга. Знаю, что «Магнум» остро критиковали из-за нее. Но я не принимаю живого участия в работе агентства. Обычно я стараюсь приехать в Париж в пятницу вечером, чтобы провести в офисе выходные — время, когда там никого нет. Я там сплю, но не знаю толком, что там происходит. С другой стороны, я сейчас участвую в коллективном проекте в Израиле — его не финансирует израильское правительство, но у него есть заказчики, в основном люди из Америки. Но в моем договоре записано то, что я требую от них. В частности, там сказано, что хотя я буду участвовать в коллективной выставке, все права на персональные выставки остаются за мной, так же как и полный контроль за всем процессом моей работы. И я оговорил такое условие — если кто-то из спонсоров, неважно — палестинских или израильских, меня не устроит, я могу отказаться от участия. Тем не менее один очень уважаемый мною человек прислал мне письмо, где говорилось: «Йозеф, зачем ты согласился? Ты, фотограф известный своей независимостью, принимаешь участие в пропагандистском проекте». Я изо всех сил стараюсь не дать себя использовать. Я знаю фотографов, готовых подписать контракт только потому, что в списке участников есть мое имя. Когда тебя можно использовать, просто заполучив твое имя — приходится быть очень осторожным.

— В дни венгерского восстания в 1956 году во многих западных газетах появилась фотография веселого молодого рабочего — в котелке и с калашниковым в руках. Его звали Йожеф Фейеш, и он был повешен, когда восстание подавили, — снимок послужил доказательством на процессе. Думали ли вы об осторожности, когда решались на публикацию своего репортажа?

— Тогда ситуация в Чехословакии не была настолько серьезной. Русские не могли поменять в стране все сразу. Я сам уезжал легально, с паспортом, с разрешением на выезд — хотя вычислить автора нашумевших снимков можно было за три секунды. Тем не менее меня выпустили. Некоторые издания, например в Голландии, публиковали снимки, закрывая глаза людей черными рамками. Знаете, за все эти годы мне встретились только два человека, узнавшие на фотографиях себя. Однажды мне позвонил в Праге человек, сказавший, что это его руку с часами я сфотографировал тогда на крыше. Он сказал: «Должно быть, вы мне не верите?» «Нет, — сказал я, — не верю совершенно». Мы встретились, чтобы выпить пива, и он принес на встречу доказательство — фотографию моей собственной руки с часами. Мы тогда забрались на крышу вместе, и после того, как я попросил его протянуть руку для снимка, он тоже сфотографировал мою. У нас были разные камеры, но одинаковые часы — «Победа». Картье-Брессон говорил мне: «Йозеф, если бы это не была твоя рука, мне бы очень нравилась эта фотография». И очень  удивился, когда узнал, что рука и в самом деле не моя. На выставке есть много фотографий, которые важны как исторические документы. Но она не только о русских и чехах. Она — о любом вторжении в любой стране. У меня нет и не было ненависти к русским солдатам — я жалел этих молодых людей, я и сам жил в такой же системе. То, что случилось с  ними, могло также случиться со мной — меня могли посадить в самолет, сунуть автомат в руки и отправить в Будапешт. И хотя я не думаю, что фотография — серьезная сила, я хотел бы, чтобы молодые люди, глядящие сейчас на этих солдат, понимали — нужно вникать в то, как управляется твоя страна. Это нельзя оставлять политикам, и это относится не только к России. Одна из моих любимых фотографий — противостояние солдата и безоружного мужчины, показывающего ему свои руки. В ней неважно, что солдат — русский, а мужчина, говорящий ему: «Стреляй в меня» — чех. Важно то, что у одного есть ружье, а у другого — нет. У одного есть власть, которой нет у другого. Но тот, у кого нет власти, на самом деле — сильнее.

Выставку Йозефа Коуделки в Центре фотографии им. братьев Люмьер можно увидеть с 7 октября по 4 декабря