«Мое представление о красоте — оно вот такое» Гоша Рубчинский о сотрудничестве с Comme des Garçons, «Вконтакте» и группе Burzum
Пять лет назад Гоша Рубчинский возник практически из ниоткуда и делал показы полупартизанскими методами. Теперь его бренд взяли под крыло Comme des Garçons, вещи Рубчинского продаются в Opening Ceremony и Dover Street Market, а материалы о дизайнере публикуют Dazed & Confused и Another Magazine. Александр Горбачев поговорил с Рубчинским.
— Ты сейчас чуть ли не самый востребованный российский дизайнер на Западе — при этом то, что ты делаешь, очень про Россию. Иногда даже кажется, что иностранец тут не сможет всей полноты смыслов считать.
— Я все-таки считаю, что пытаюсь говорить на языке, понятном мировой общественности. Понятно, что интерес к России сейчас есть, от нее чего-то ждут, — и я, наверное, самый понятный из того, что сейчас есть. Я же делаю очень простые, максимально честные вещи. Да, это приправлено неким колоритом, но мне не кажется, что я делаю что-то «русское». Я и воспитан на разной культуре. Я подростком читал и The Face, и i-D, смотрел MTV, и вообще я причисляю себя к поколению, которое уже мало чем отличается от наших ровесников в Европе. Конечно, некая советская закалка остается — фильмы, на которых росли родители, и прочее. Но в принципе мы живем в общемировом контексте.
— Но для тебя-то самого важно сохранять какую-то идентичность?
— На меня влияют прежде всего сиюминутные штуки — ну и, разумеется, то, где мы живем, тоже. Например, когда мы делали первые шаги, показы, мне прежде всего хотелось показать то, чем я тогда восхищался. Это была компания молодых ребят-скейтеров — мне было интересно понять, что у них в голове, что определяет их поведение, и, разумеется, тут возникал вопрос самоидентификации: кто мы в этой стране? Что нас отличает от наших ровесников где-то еще? Все в целом одинаково, но какие-то небольшие отличия есть. И они как раз в контексте. В языке, в передачах, которые мы смотрим по телевизору, в манере общения наших родителей. Только в этом. Соответственно, мы делали обычные классические вещи — толстовки, спортивную одежду — и немного приправляли их элементами из прошлого, из 90-х, некой ностальгией. Мы не хотели искать русскую идентичность — мы хотели говорить на глобальном языке со своим акцентом.
— Почему тебе хотелось понять, что у них в голове, таким способом, с помощью моды?
— Меня мода всегда привлекала как некое тотальное искусство, которое в себя очень много всего включает. Не только саму одежду, но и целую большую историю вокруг нее: шоу, музыка, которая на этих шоу играет, люди и так далее. Я потому ею и занялся — совершенно вслепую, надо сказать, никогда серьезно моде не учился. И, естественно, сначала я стал делать самые простые и понятные вещи, то, во что бы хотелось одеваться мне или моим друзьям. А за пять лет я уже, конечно, стал лучше понимать, как все устроено, и сейчас знаю, что мода — не только искусство, но и бизнес.
— И что ты понял про то, как это устроено здесь? В чем главная проблема русской моды?
— На мой взгляд, главная проблема в том, что у нас нет собственного производства ткани. Если ты хочешь делать какую-то одежду, ты неизбежно сталкиваешься с тем, что приходится ткань где-то заказывать. Либо дешевую из Турции, либо дорогую из Италии. Понятно, что в люксовом сегменте это не проблема абсолютно, но вот если ты делаешь что-то массовое… В итоге русские дизайнеры просто едут в Китай и делают все там. Потому что тут сырья нет. Хотя, конечно, сейчас ситуация получше по сравнению с тем, что было пять лет назад. Когда мы начинали, совсем мало чего происходило. Те предприятия, что существовали, были ориентированы в основном на пошив очень странной одежды для вещевых рынков. И, конечно, когда ты приходил к ним с просьбой сшить небольшую партию своих вещей, им это было просто неинтересно. Но сначала появились мы, потом другие — и фабрики уже начали идти на какие-то уступки. Потому в последние три-четыре года и начали появляться у нас маленькие бренды. В этом смысле я считаю, что свою миссию выполнил и в 2008 году своей коллекцией показал: ребята, можно делать так. У нас же все было абсолютно на коленке — и при этом существовал определенный выхлоп. Молодой человек смотрит на это и понимает: если он так может, почему бы мне не попробовать? И теперь существует много такого рода объединений — скажем, какие-нибудь граффитчики делают свой бренд для таких же ребят, как они, и это прекрасно продается.
«У нас все было на коленке — и при этом существовал выхлоп. Молодой человек смотрит на это и понимает: если он так может, почему бы мне не попробовать?»
— А тебе сейчас уже более широкая экспансия интересна?
— Я быстро понял, что к тому, что я делаю, существует большой интерес на Западе, но при этом в формате маленького производства из России работать на мировой рынок невозможно. В результате получается, что твой продукт в магазине в Лондоне стоит нереальных денег, если ты его туда посылаешь по всем документам. Так что я в какой-то момент это дело бросил. Думаю, ну ладно, поиграли в моду — и хватит, будем другими вещами заниматься. И когда появилось предложение от Comme des Garçons… Ну я фактически начал заново. Сейчас я первый раз в жизни работаю профессионально, так, как должно. Пытаюсь успеть к сезону, вписаться в календарь; выставляю коллекцию в шоу-румах в Париже и так далее. Моя линия — это маленький независимый бренд, больших денег CDG туда не вливают, так что мы пытаемся работать как полагается и окупаться на своих прибылях. Мне сейчас интересно на все это смотреть со стороны бизнеса: как устроены поставки, как то устроено, как это. При этом нас всего-то четверо — я и три человека в офисе в Париже.
— Как вообще случился этот сюжет с Comme des Garçons?
— Это все абсолютная случайность. Я с мужем Рэй Кавакубо (основательница Comme des Garçons. — Прим. ред.), Адрианом Йоффе, познакомился однажды в Москве в гостях у друзей — просто за ужином; они тогда приезжали презентовать какие-то ароматы в Москве или что-то в этом духе. Я, в общем, и не знал, что он — это он, просто рассказывал, что у нас есть свой бренд и так далее. Он попросил скинуть ему адрес сайта. Я скинул. Через несколько дней приходит ответное письмо: мол, очень понравилось, я бы хотел закупить вашу коллекцию для магазина Dover Street Market в Лондоне. А у нас на тот момент уже не было вообще никакой одежды — все, что отшили, продали. Тогда мы сделали некий специальный микс из трех коллекций и с дикими проблемами доставили его в Лондон. Продавалось все хорошо, и когда сезон закончился, они сказали — давайте еще. Я сказал: ребята, «еще» не будет, потому что денег нет, где и как шить — непонятно, если хотите помочь — может быть, что-нибудь получится. Они взяли тайм-аут. И через год, когда я уже решил больше не заниматься одеждой, приходит письмо: мы все решили, приезжайте в Париж. Я приехал, встретился с Адрианом и Рэй, и мы начали делать.
— То есть они тебя спасли для моды.
— Можно и так сказать. Ну я сейчас себя в ней ощущаю таким маленьким человеком — что-то пробую, смотрю, как это работает. Сейчас закончился первый сезон продаж, первая коллекция на удивление хорошо разошлась. Лучше всего, конечно, покупают в популярных магазинах вроде Dover Street Market или Opening Ceremony, ну или через интернет. И следующую коллекцию, которая сейчас начинает продаваться, мы уже сделали, учтя опыт предыдущей: что лучше идет, что хуже, чего больше нужно, чего меньше.
— Забавно, что тебя сейчас так увлек весь этот модный мир. Когда ты раньше делал показы в спортзалах и на стадионе, брал в качестве моделей каких-то удмуртских студентов — это со стороны выглядело отчасти как такой фак-офф в адрес глянцевой фэшн-индустрии.
— Нет, никакого фак-оффа не было. Со стадионом вообще получилось случайно: мы хотели арендовать скейт-парк, а не получалось, и мой приятель Коля Сапрыкин буквально в последний момент говорит — вот можно стадион арендовать за те же деньги. Ну давайте. Пафос в это мы никакой не вкладывали. Тогда было ощущение, что нас несут какие-то силы, которые мы не понимаем: появился стадион, появился Николай Воронов, который выступил на афтепати в «Солянке», куда пришло какое-то рекордное количество человек. Мы не верили, что все это с нами происходит. Похожая история была со вторым показом — он делался в рамках Cycles and Seasons, мы иностранной прессе хотели показать колоритное место и искали просто спортзалы. Наткнулись на один, который располагался в бывшей церкви, и сразу поняли: это максимальное, стопроцентное попадание, тем более что и в самой коллекции мы немного играли с этой темой, со шрифтами славянскими. Ну и вообще — называлась коллекция «Растем и развиваемся», а тут как раз получалось, что одновременно и духовный рост подразумевается, и физический. В этом тоже было очень много везения и случайности.
— Мода — это так или иначе способ производства красоты. Но у тебя, кажется, очень специфическое понимание красоты.
— Наверное, я отличаюсь от модельера в классическом понимании. Модельер создает платье, которое само по себе является проявлением красоты. Я делаю утилитарные вещи, которые становятся красотой в определенном контексте. Я ощущаю себя создателем именно всей оболочки, истории, которая стоит за непосредственно товаром. Для меня красота — это не вещь сама по себе, но вещь, надетая на правильного мальчика и снятая в правильном месте с правильного ракурса. И когда я создаю одежду, я сразу себе представляю этот образ — на кого она надета, как я это буду снимать. Я знаю, что многие начинают придумывать, отталкиваясь от ткани. Я скорее мыслю эмоцией. Вот я познакомился с ребятами, сходил на какой-то концерт, поехал куда-то кататься — и эти впечатления дают историю, картинку в голове.
— Я скорее спрашивал именно про то, что это за картинки. Когда я на них смотрю, мне кажется, что это такая романтизация брутального; на твоих фотографиях и видео вроде бы такие типичные пацаны, которых на улицах лучше избегать, но при этом они выглядят так, что в этом появляется какая-то нежность, тонкость.
— Не знаю. Я стараюсь делать вещи, близкие к документальным. Я не придумываю то, чего нет. Это реальные люди, реальные вещи. Всех, кого я фотографирую, я знаю лично. Это то, что меня привлекает, то, что мне кажется сильным. Я это показываю. Никакой специальной брутальности я не ищу. Просто мое представление о красоте — оно вот такое.
— Но разве в этих шипах, масках, автоматах Калашникова не было некоторой нарочитой агрессивности?
— Я объясню, откуда это взялось. Коллекция «Империя зла» была почти полностью вдохновлена группой «ВКонтакте», которая называлась «Я сарт мне пох…». Ее придумали мои приятели-скейтеры просто как прикол — и в то время вся наша компания сидела там. Это был чистый стеб. Всех интересовали картинки из блэк-метала 90-х, всякий такой трэшак. Вот я попытался все это визуализировать с помощью одежды. Тогда мне казалось максимально правдивым говорить так. Сейчас изменились ребята, изменился я. Сейчас правда другая.
«Я не знаю, что такое русская мода. Многие продолжают жить в Советском Союзе — а границы открыты, интернет позволяет делать любые вещи»
— А как реальные нынешние подростки отличаются от тех, что были пять лет назад? Что-то изменилось?
— Мне кажется, в жизни ничего принципиально не меняется. Молодых людей в определенном возрасте интересуют одни и те же вещи, просто проявляются эти интересы по-разному. Если пять лет назад ты мог себя проявить, создав, условно, гаражную рок-группу, то сейчас проще создать группу в «ВКонтакте». Вот в этом и отличие. И поэтому сейчас люди меньше сил тратят на самовыражение — и мне, честно говоря, сейчас менее интересно жить. Но базовые вещи те же. Хочется выделиться, понравиться девушке или мальчику, сделать трюк на скейтборде, одеваться так, как никто не одевается. Гордиться тем, что ты читаешь книги и смотришь фильмы, которые другие не читают и не смотрят. Мне вообще всегда нравилось аутсайдерство — когда люди, объединенные общим интересом, собираются в небольшие группы, как будто делятся друг с другом тайным, интимным знанием. Я и сам в подростковом возрасте таким был. Мы с друзьями собирались по выходным в дешевых кафе, пили чай, проводили время за обсуждением музыки «Мумий Тролля» или книжек Берроуза, битников; я очень от этого кайфовал. Я потому в этих скейтбордистов пять лет назад и влюбился — я увидел в них себя самого.
— Ты себя чувствуешь частью русской моды? Насколько тебе вообще важен контекст?
— Мне не нравятся словосочетания типа «русский рок» или «русская мода». Вот московские мальчики и девочки, которые закончили Saint Martin’s и пробуют открывать свои маленькие бренды в Лондоне, — это русская мода или нет? У них совсем другие проблемы, чем у Ульяны Сергеенко или у Юдашкина, а у них, в свою очередь, совсем другие, чем у меня или у ребят-граффитчиков, которые делают субкультурную одежду для своей компании. Я не знаю, что такое русская мода. Мне кажется, что давно уже нет этих рамок. Многие почему-то продолжают жить в Советском Союзе — а границы-то открыты, интернет позволяет делать любые вещи. Мы живем в другом времени. Забудьте.
— Ну все-таки у жизни в России есть определенная специфика, как ни крути. Неужели она не отражается на том, что ты делаешь?
— Отражается, конечно. Но это не происходит специально. Мне вот понравилось, как Гребенщиков в интервью Собчак сказал — рыба ведь не замечает воды, для меня русским быть естественно. Я реагирую на социально-политические моменты, но не пытаюсь их целенаправленно использовать в творчестве. Ситуация, в которую я попал со своими друзьями на каком-нибудь концерте, намного больше влияет на мое видение мира и на то, что я делаю. Тренд на социальное, мода на политику кажутся мне немного пошлыми. Есть куда больше интересных вещей, которыми можно вдохновляться. Меня интересует все живое и настоящее, я пытаюсь ловить жизнь во всем, и это сложно, потому что интересного сейчас в культуре происходит мало. Скажем, в 2009 году абсолютно из небытия снова возник Burzum со своим новым, очень искренним, чистым и сильным альбомом, меня это зацепило — и мы использовали его шрифт в коллекции. Полтора года назад я фотографировал Гребенщикова для «Афиши», он тогда дал первый раз послушать песни с нового альбома, меня это зацепило — и оттуда возникли футболки с надписью «Архангельск». Это все вот так работает. И я стараюсь свое время тратить на интересные вещи, искать их. Меня другое удивляет. Я на днях ходил на концерт Бликсы Баргельда. Человеку за пятьдесят, он какими-то совсем малыми средствами держит огромную аудиторию, поразительно. И я не понимаю — почему людям это неинтересно? Я не видел ни одного «модного» музыканта, в кавычках модного, который сейчас в медиа на слуху. Почему они не пришли? Мне кажется, если люди хотят делать интересные вещи, они должны интересоваться другими интересными вещами.
— А что тебя сейчас еще будоражит?
— Ну я вот познакомился случайно летом с совсем молодыми ребятами-скейтерами. Им по 16–17 лет, они живут в Крылатском, у них обособленная тусовка — они катаются только в своем районе и не стремятся ни с кем дружить. И они про себя снимают видео. Я видел какие-то урывки — мне кажется, это гениально. Для меня это намного талантливее, чем фильмы молодых российских режиссеров.
gosharubchinskiy.com, вещи Гоши Рубчинского в Москве можно купить в магазине «Кузнецкий Мост 20»