Москва изнутри Денис Симачев о Мазутке

Дом, в котором я прожил все свое детство. У подъезда раньше было гораздо больше зелени и стояли две скамейки, на которых все время сидели бабки. Я жил на пятом этаже с самого рождения и до окончания школы. Дом был ведомственным, моему папе дали квартиру в нем, так как он работал в органах. Из соседей я запомнил парня снизу, который держал весь район, — мы с ним были соседями, и это мне иногда помогало.

На коробке (ее снесли) в моем дворе происходили все встречи между мажорами и шпаной. Глобальных драк не было, были бесконечные качалова — кто кому что должен, сколько вкладышей человек задолжал и так далее. А если были драки, то честные и по правилам — без оружия, до первой крови. Все они были четкими и только за авторитет. Воры в законе все-таки закладывали какие-то свои понятия и уровень респекта. На улице все было по правилам, и если ты им следовал и не вел себя как, извиняюсь, гондон, то все у тебя было нормально и просто так никто к тебе не подходил.

В одном из окрестных домов жил мужик уровня райкома, который вымучивал детям хоккейную форму, снабжение катка, раздевалки и организовывал тренировки. И несмотря на то что все дети были из разных ведомств, они жили одним двором и играли все вместе.

Для меня этот дом — знаковый, потому что в нем жили все мои одноклассники. Если вспоминать самое глубокое детство, то можно рассказать об этой горке. Сейчас она кажется несущественной, но в детстве, по дороге в школу, было одно мощнейшее сопротивление туда идти (как и из школы домой) — эта горка. В то время она казалась нереально крутой, очень скоростной и затягивающей. Здесь по пять часов после школы проводилось, хотя дорога домой занимала десять минут максимум. На горке было сломано много рук и ног, хотя сейчас и невозможно представить, как это было возможно на такой маленькой высоте. Летом к одному из суков окрестных деревьев привязывали тарзанку, которая заменяла горку.

Напротив горки — легендарные гаражи, настоящая привилегия местных жителей того времени, за которыми происходила все околошкольная жизнь, и все первые пробы тоже были за ними.

Летом, когда все разъезжались, во дворе оставалось несколько кремней — кого оставляли на сдачу, пересдачу, практику, — и мы объединялись в банды. Во дворе росло очень много рябины, мы покупали в аптеке напальчники, доставали пластиковые трубки, собирали все это — и стреляли из таких конструкций рябиной. Стреляли очень далеко, могли перебросить десятиэтажный дом. Наш товарищ жил на десятом этаже, и мы, дураки, будили его, стреляя в форточку, в конце концов полностью испортив потолок и сделав его оранжевым; родители товарища гонялись за нами, ведь сделать тогда ремонт было целой историей. Эпопея с рябиной закончилась тем, что мой друг Ухов во время боя попал рябиной в глаз нашему товарищу Черкасову, который готовился стать хоккеистом, и чуть его не выбил.

В 1980-е она была одной из самых блатных в городе. Почти все свои здешние годы я в ней учился. Школа состояла из двух частей: основной корпус, обыкновенная школа, и пристройка — американская школа, в которую ученики переходили в определенном возрасте. Там учились люди, которых усиленно готовили к работе во всех спецорганах и МИД, которые поступали после этого на инязы в МГИМО и в МГУ. Школа была не то чтобы очень сильной, но очень известной, и закончив ее, ты мог поступить куда угодно, все понимали, что это за заведение и кто в нем учится.

Почему-то мне кажется, что сейчас школа подсдулась. Почему она была крутая? Из-за своих учеников, всех-всех-всех топов. Сейчас уже все разъехались, этого не вернуть, движухи нет.

Важным местом был угол площадки перед школой — там стояли гаражи, за которыми происходили неофициальные сборища. Собирались все: и блатные, и дети из домов с противоположной цекашным домам стороны, которые несмотря на близость к школе не могли поступить в нее учиться, хотя по закону должны были. И это соединение здесь было очень мощным — на этом маленьком кусочке сплелось много судеб, особенно в 1990-е, когда все рухнуло и одно заменилось другим. Наш класс, кстати, по-моему, был первым, который отказался вступать в комсомол.

Фасад школы немного изменили — раньше по центру располагались четыре фейса из лепнины: Сталин, Ленин, еще кто-то. Зря убрали, потому что выглядело это все круто.

Здесь, на углу, где сейчас какая-то контора, была очень важная булочная. Продукты тогда доставались другим путем — в основном приносились родителями в сумках с работы, и единственное, за чем меня посылали, это за хлебом. Хотя в магазинах около нашего дома всегда все было. Сейчас везде супермаркеты, а тогда школьнику для счастья достаточно было одной булочной. Там был всегда свежий и вкусный хлеб, красивые полки, всяческие булочки, отличный запах, и от всего этого остались самые лучшие воспоминания.

А это уже бандитская школа, в которой учились другие дети. Мой дом находится между 6-й и 764-й — получается, я находился на стыке между двумя мирами. И мне повезло — кроме английской один год мне довелось поучиться в 764-й. Когда мы переезжали в другой район, родители решили окунуть меня в реальную жизнь и сказали: «Сходи-ка ты в обыкновенную школу». В первый же учебный день, как только я зашел в школу, мне дали в глаз — за то, что я якобы косо посмотрел на какого-то авторитета из девятого класса. И там очень быстро научили, как себя надо вести. Зайдя в туалет, я увидел, что в нем были разбиты все унитазы, — как мне потом сказали, это все было сделано людьми в наказание за их провинности. Я понял, что это реальная зона, в которой нужно держать ухо востро, и наличием кроссовок, бейсболки или папы (который что-то там решает) ты себе авторитет не заработаешь. Но я не вспоминаю этот год как сложный — я быстро адаптировался благодаря своему авторитетному соседу Паше, как-то все сработало, и в целом у меня было завидное положение. Я же еще параллельно учился в художественной школе и был официальным местным художником, которых трогать нельзя, потому что это святое. Из известных людей у нас еще был на районе официальный панк — Максим Зорькин, популярный сегодня диджей. Он весь был проколотый и на пирсинге, но его не били, а даже дарили ему гитары, которые отбирали у кого-то около метро. Чтобы он был у района, — мол, панковское движение здесь поддерживается, все нормально.

Поскольку все учились в английской спецшколе, то владели английским — и фарцевали с иностранцами за гостиницей «Космос», на улице Космонавтов. Когда были мелкими — фарцевали всякой советской атрибутикой вроде медалей, пряжек и значков. Когда постарше — валютой, что было верхом опасности с политической точки зрения, это был реальный срок и измена родине.

Все жесткие столкновения за территорию проходили как раз на Космонавтов, и я помню, как у нас на местности все усиленно к ним готовились, подкладывая дощечки на живот, чтобы не смогли пырнуть ножом в общей толпе.

Еще огромную роль в нашей жизни играл Рижский рынок. Через него все выбирались из района, и если говорить про девяностые, то все большие дела, на которых ты мог много заработать и мог сильно огрести, происходили там. Первые барахолки, первые серьезные партии чего-то более крупного, чем фарца, — во всем этом было много стрема. На Рижский съезжался тогда весь сброд Советского Союза — что-то купить, продать, кого-то кинуть, первые наперстки... В принципе, там были все, и там была самая настоящая жесть.

Здесь была очень важная для района и красивая аптека, старинная. Сейчас ее уже нет — всю красоту загнали в гипсокартон. Рядом с ней была парикмахерская, такая же офигенная. У меня есть фотография моей детской компании, на которой мы все с одинаковыми стрижками, — потому что весь район оболванивался у одного мастера. Каждый день за 15 копеек здесь работал конвейер.

Станция была неким рубежом района. Она всегда была алкогольной локацией, потому что здесь находились пивнушки, плюс отсюда все уезжали на Ярославский вокзал. Чаще в центр ездили на электричках, две остановки — и ты уже на «Комсомольской». А на автобусе ты заседал нормально на каждой остановке, много народу и все забито. Тогда, надо сказать, на электричках было ездить безопасно — разве что ночью стремно. Через станцию ходили в Сокольники, которые были уже нейтральной территорией, на четвертую просеку, по которой ходили на выставки, на «Экспо», где можно было меняться с иностранцами, — но здесь уже могли обуть.

Этот пруд всегда был грязный, но с пляжем. Здесь был тир, разные кафешки, деревянный домик с неизвестной функцией. Это было место отдыха, но такое, попсовое, — мы отдыхали у другого пруда, не для всех, я его покажу. Чуть дальше, рядом со станцией Москва-3, была конюшня, которая функционирует до сих пор. Я думаю, что оттуда лошади отправляются в центр с вопросами: «Дадите на корм?»

Мы купались здесь — тот пруд был общественным, для всех, а мы предпочитали пруд с табличками «Купаться запрещено». Сейчас я бы, конечно, сюда не залез, а тогда мы прекрасно купались. Вот этим тренажерам, импровизированной качалке лет сорок — в нашем детстве эти же железяки стояли, ничего не изменилось.

Однажды, когда мне было десять лет, мы с приятелем Димой поехали зимой сюда на великах, стырив их из гаража, — вернуть надо было чистыми, будто бы мы ничего не брали. Гоняли-гоняли, велики, естественно, стали страшно загажены, и у моего приятеля появилась гениальная мысль — пойти и вымыть их в пруду, в пробитой лунке. Эту лунку делали каждую зиму для моржей; их станция, кстати, до сих пор существует. Мой сосед был главным моржом и каждый день, встречая меня на лестнице, спрашивал: «Ну что, моржевать будем?» Так вот, взял я за ручки велосипед, который весил больше меня, и стал его туда опускать. Он опускался все ниже, и ниже, и ниже, а отпустить его я боялся, и в конце концов ушел в прорубь с головой. Дима меня вытащил, а велик ушел на дно. Как-то мы его потом подцепили корягой и вынули, но домой я еле добрался — товарищ мой меня на руках буквально дотащил.