Состояние архитектуры 30 лучших русских проектов последних лет

«Афиша» попросила каждого эксперта составить список 20 самых, на их взгляд, интересных, важных и показательных архитектурных проектов, законченных или начатых после 2008 года. На основе полученных результатов редакция составила список 30 самых часто упоминаемых проектов — без иерархии, в произвольном порядке.

Экспертный совет

Архитектор: Владимир Плоткин (ТПО «Резерв»)
Место: Московская обл., Международное ш., дер. Мелькисарово
Состояние: построен в 2009 году

Первая российская штаб-квартира, по которой понятно, кому она принадлежит: по резкому откосу фасада (20 метров здания висят в воздухе), напоминающему логотип «Аэрофлота» и хвост самолета, и по тому, как остекленное здание растворяется в небе.

Сергей Кузнецов

архитектор («SPEECH Чобан & Кузнецов»)

Дом заметный, в нем есть то, что от архитектуры обычно и ждут, — узнаваемость. У него четко очерчен силуэт, что в городских условиях, может, и не всегда хорошо, а в чистом поле, где он посажен, идеально. Обликом своим дом напоминает логотип компании — крылья, — и я считаю это удачной попыткой Владимира Плоткина зайти на смежную с архитектурой территорию — в промышленный дизайн. Правда, я не сразу распознал в строении крылья. Более того, обратил на это внимание только через какое-то время, хоть и летаю из Шереметьево каждую неделю. Такие эффекты всегда вызывают уважение. Архитектор добился сходства не прямым ходом, а, что называется, по флангу: да, похоже на крылья, но не один в один. К плюсам еще можно отнести тот факт, что в объекте узнается авторский почерк: Плоткин всегда добивался интересного результата простыми средствами выражения — стеклом, металлом. От самого Владимира я слышал, что стекла получилось многовато. Я и сам не большой поклонник стеклянной архитектуры. Считаю, что ковровое остекление поверхностей — это элементарно скучно. Я уже не говорю про то, что стекла надо мыть, что они быстро стареют, так как из моды выходят системы профилей, крепежей и проч. Однако в исключительных случаях стекло может быть интересным материалом, и в случае с офисом «Аэрофлота» это оказалось уместным ходом. В здании отражаются небо, облака, чистое поле. Внутри я не был, но видел фотографии — впечатляют. Думаю, работать в таком здании приятно.

Архитекторы: Сергей Илышев, Владимир Юданов
Место: Челябинск, Машиностроителей, 21, Челябинский трубопрокатный завод
Состояние: построен в 2010 году

Цех начинен новейшей техникой, но современные станки российские компании покупали и раньше. а вот заниматься архитектурой заводов — красить цеха в разный цвет в зависимости от стадий производства, делать променады с деревцами — начали только сейчас.

Сергей Кузнецов

архитектор («SPEECH Чобан & Кузнецов»)

Что можно сказать о заводе, если обсуждать его как архитектурное сооружение? Пограничная история. Промышленный объект, где функция и технология превалируют над внешним видом. Его нельзя сравнить со специально спроектированным зданием, потому что это не архитектура в чистом виде. То, что произошло с цехом «Высота 239», — это разрушение привычного стереотипа. При слове «завод» русский человек представляет себе некое громыхающее, сверкающее огнем черно-грязное сооружение неясных размеров. А тут яркий, немного игривый дизайн нарушил привычность стереотипов. Как если бы мы увидели танк в виде чайника или телевизор в виде арбуза. Я считаю, это интересно и точно заслуживает уважения. Я читал отзывы в интернете об этом объекте: типа зачем это нужно, деньги вбухали куда-то, а еще неизвестно, какие трубы будут выпускать на этом заводе. Ну в том смысле, что дизайн завода — не главная его функция. Да, согласен. От завода, конечно же, в первую очередь требуется выпускать качественные трубы, которые будут функционировать долго и надежно. Но так можно сказать обо всем, и жизнь тогда станет очень скучной. Отрадно, что в стране появились люди, которые иначе мыслят и с душой относятся к тому, что им поручено. Они выводят страну на новый уровень. В конце концов, что мы есть в глазах мира? Холод, снег, нефть и газ. Как-то скудновато и странновато для такой большой страны. А посмотрите на Германию, которая является образцом промдизайна. Тот же завод Volkswagen, где собирают модель Phaeton, — просто произведение искусства, по которому водят экскурсии. И очень хорошо, что такие заводы начнут появляться у нас.

Архитекторы: Сергей Скуратов, Андрей Романов, Екатерина Кузнецова («Сергей Скуратов Architects»)
Место: Москва, Новоданиловская наб., 8
Состояние: построен в 2008 году

Cкуратовский дом работает на оживление пока что практически мертвой части Москвы: вокруг одни промзоны. построенное — как и все дореволюционные заводы вдоль Москвы-реки — из красного кирпича, изогнутое новое здание резко выделяется на общем фоне.

Никита Явейн

архитектор («Студия 44»)

Один из моих любимых скуратовских домов. Я бы выделил две вещи. Первое — сочетание суперсовременной формы, такой даже нарочито модной, и вместе с тем совершенно традиционного материала. Это дает достаточно интересное ощущение незыблемости английского дома и вместе с тем современности, которая мобильна, которая не только про вечное.

А второе — и это касается многих проектов Скуратова, хотя и не всех, — его доделанность, дорисованность. У меня при разговоре об этом даже возникает белая зависть — нет на наших объектах такого вида доделанности, когда все доведено до логичного конца. И ни одной детали неправильной нет, небрежности. Скроен так, что прямо «шовчик к шовчику». Это по-европейски, и это подкупает. Я говорю не только о качестве строительства, которое, безусловно, высокое для нашей страны. Но и о, скажем так, вырисованности всех деталей, которая дает единое, цельное ощущение. Понимаете, очень четко выдержан стиль, причем не то чтобы какой-то скуратовский, а стиль этого дома: пластичного, кирпичного, оказавшегося на набережной и создающего именно ее среду, а не то чтобы поставьте его в любой промзоне — и хорошо будет.

Николай Лызлов

архитектор (Архитектурная мастерская Лызлова)

«Даниловский форт» — такой боец на переднем плане. Новоданиловская набережная пока еще не состоялась — разрозненная, сырая и неприбранная городская среда, — он на ней первый, пионер. Он задал определенный тон, и дальше все должны с ним считаться, он сам собой начинает создавать некую среду, которая теперь должна нарастать. А кирпич — это такая традиция XIX века, есть даже понятие такое — «кирпичный стиль», есть Исторический музей, Городская дума — вполне московский материал с большими традициями.

Архитектор: Олег Явейн, Никита Явейн («Студия 44»)
Место: Петербург, Дворцовая пл., 6–10
Состояние: сдана первая очередь, вторая очередь должна быть закончена в 2013 году

Эрмитаж сам по себе место для музея не идеальное, но Главный штаб с его маленькими комнатками — еще хуже. Явейнам удалось не просто перекрыть дворы стеклянной крышей, но и решить главную задачу: сделать музей в не предназначенном для этого здании и встроить современную архитектуру в старую, не спасовав перед ней.

Никита Токарев

архитектор (бюро Panacom)

Во многих отношениях — идеальный проект. На Эрмитаже, извините за пафос, Россия сейчас выдала максимум того, на что она способна. Мы были на пике нефтяных цен, в расцвете «политической стабильности», реконструкция происходила с памятником мирового значения в городе, который больше других городов России заботится о наследии. К проекту был привлечен музей мирового уровня, с самым сильным из директоров — Пиотровским. И будем честны: в этом конкурсе мог победить только Явейн, бывший начальник охраны памятников Петербурга, лучший из возможных. Проект удалось реализовать более-менее в срок, никого не посадили, архитектора не выгнали, обошлось без скандала. Обстоятельства складывались так, что этот проект мог бы стать прорывным.

Но результат этих огромных усилий мне кажется до обидного тривиальным. Насколько я понимаю, в Эрмитаже не было кураторской концепции здания, и во многом это и привело к неудаче. Ведь Главный штаб — это, по сути, офисное здание, состоящее из бесчисленного множества маленьких комнат. Каким образом в таком пространстве может существовать мировой музей, не понятно никому — и Эрмитажу прежде всего. Архитектура Явейна никакой кураторской концепции не несет, никак не помогает музею. И прежде всего это вопрос к заказчику, к Эрмитажу.

Архитектура тоже оказалась до обидного никакой. Перекрытие дворов стало общим местом, в них нет никакого артистизма. Гигантская анфилада выходит на огромную лестницу, а лестница упирается в маленькую дверь размером с вход в жилой дом. Там есть красивые пространства, например, на верхнем этаже, где под крышей — новые залы с верхним светом. Но проект-то был не об этом, не ради того, чтобы сделать несколько хороших залов. Думаю, что и Главный штаб, и Петербург достойны большего. Но в ряду других российских проектов это удача.

Архитекторы: Сергей Чобан, Сергей Кузнецов («SPEECH Чобан & Кузнецов»)
Место: Москва, Гранатный пер., 6
Состояние: построено в 2011 году

Дом-шкатулка: три невысоких корпуса, на каждом этаже по одной, максимум две квартиры. Основной декоративный мотив — русский домонгольский орнамент, всего на фасадах можно найти шесть его разновидностей — они вырезаны в камне, нанесены на стекло и металл. А еще есть внутренние резные дубовые двери и даже орнаментированная мебель.

Ольга Алексакова

архитектор, руководящий партнер BuroMoscow

В 90-е самым культовым архитектурным журналом мы считали Werk, Bauen + Wohnen, упрямо продолжавший печатать исключительно черно-белые фотографии идеальных форм, пропорций и материалов. Их выбор был чрезвычайно строг. Здание в Гранатном переулке было бы там напечатано. В нем есть качество, которое этот журнал, вся швейцарская, а затем и немецкая архитектура так ценили. Ощущение, что этот дом стоял тут всегда. Это самый дорогой проект года, он отличается массой, он из той породы объектов, называющихся Gesamtkunstwerk. Он — по-немецки мощный, по-русски декорированный. Резной камень, кованая решетка, византийские мотивы, деревянные рамы. Абсолютно в московском контексте и в то же время был бы органичен в любом другом месте. Дом-консенсус, нравится практически всем. По свидетельству девелоперов, это еще и самый удачный проект в секторе элитного жилья за последние 20 лет.

Качественная архитектура состоит из трех компонентов: аккуратных деталей, дорогих материалов и титанического труда всех участников процесса. Этот дом — тысячи листов чертежей, бессонных ночей перед очередной сдачей и ежедневный ад авторского надзора. Значит, в Москве возможно строить качественную архитектуру? Этот дом — как надежда, и упрек, и итог для всех нас, кто не смог. Пока. Старайтесь, ребята.

Можно предъявлять сколько угодно претензий, но одно, на мой взгляд, неоспоримо. С его появлением в московском переулке стало немножко больше вечности. Хочется еще.

Архитекторы: EDDEA (Испания)
Место: Московская обл., Ленинский р-н
Состояние: проект победил на международном конкурсе

До кризиса инвесторы собирались построить не один новый город, Но всерьез о новых подходах к градостроительству заговорили после пермского генплана. конкурс на 150-тысячный город за Южным Бутово выиграло — причем у авторов пермского проекта — испанское бюро EDDEA.

Никита Токарев

архитектор (бюро Panacom)

В объемной архитектуре мы худо-бедно во вполне сравнимой с Европой ситуации живем, есть у нас хорошая архитектура — мало, но есть. А градостроительство находится в абсолютно другом положении — его практически нет. Во-первых, оно больше двадцати лет просто было в коме, с середины восьмидесятых его просто не существовало. А когда оно начало из комы выходить, выяснилось, что ничего, кроме советского микрорайона, и не существует. В новых экономических и социальных условиях он не работает — хотя фактически продолжает существовать. Получается замкнутый круг, потому что, с одной стороны, есть градостроительные нормы, которые написаны под модель микрорайона, а с другой — домостроительные комбинаты, которые обслуживают именно эту модель. В результате все российские города вынуждены развиваться в этом русле. Это дикость и реально мешает многим процессам.

Конкурс на город А101 стал первой попыткой что-то в этом направлении сделать, применить к России мировой градостроительный опыт, в котором не микрорайон, а квартал становится единицей. Почему квартал лучше? Первое и главное — это ясное разделение общественного и частного или получастного. В советском микрорайоне есть квартира — и все остальное. Гигантский избыток общественного пространства, которое невозможно поддерживать, поскольку его безумно много. И полное отсутствие промежуточной ситуации — дворов, получастных пространств, которые принадлежат группе людей. Квартал этот вопрос решает и при этом имеет большой городской периметр и большое количество первых этажей, а значит, дает совершенно другой выход общественных площадей для торговли, обслуживания. Город начинает жить нормальной жизнью, смешиваются разные функции. Кроме того, микрорайон эффективен при этажности в шестнадцать, семнадцать этажей, а квартал дает высокую плотность при меньшей этажности — что уже хорошо, экология жизни улучшается. И этот проект ценен именно как первая реалистическая попытка выйти за пределы советского градостроительства. Это грандиозная задача сама по себе. Она сравнима разве что с программой индустриального строительства хрущевок.

Архитекторы: «Иркутскгражданпроект»
Место: Иркутск
Состояние: строительство заканчивается

Квартал, который начал строиться 200 лет назад, было решено превратить в историческую зону. дома по периметру отреставрировать, восстановить утраченные памятники, несколько домов даже перенести из других районов и построить отели, рестораны, галереи — решительность и при этом аккуратность, которой Москва может только завидовать.

Андрей Иванов

профессор Международной академии архитектуры в Москве

Проблема Иркутска, как и многих российских городов, где еще осталась деревянная застройка, — ее сохранение. И иркутский губернатор сделал проект 130-го квартала, который как раз и предлагал возможность актуализации этой застройки, своим флагманским. Пока это первый прецедент такого подхода, когда делается попытка сложного совмещения разных видов деятельности: реставрация, реконструкция, перенос других памятников с других территорий, какое-то новое строительство. Важной частью проекта стала сложная финансовая схема, позволяющая его реализовать. Привлекались федеральные деньги, средства областного бюджета, из городского, участвовал частный бизнес. Но четырех источников финансирования все равно не хватило. И тогда решили привлечь крупный бизнес — и тогда появился проект большого развлекательного центра, в связи с которым соглашались подключиться крупные инвесторы. А с ним появились деньги на всякие инфраструктурные решения, поскольку там с инженерией было не очень. В общем, задумано было действительно интересное городское общественное пространство с использованием исторической деревянной застройки. Правда, в результате всяких пертурбаций проекта произошло вымывание жилой составляющей, квартал приблизился к ремесленно-музейно-развлекательному формату. Но во всяком случае это хороший прецедент, который мог бы быть примером для других городов. Сейчас в большинстве наших «деревянных» городов процесс сохранения дисперсный, касается отдельных разбросанных по городу памятников. А тут именно квартал, в котором есть и памятники, и не памятники, и даже новая деревянная застройка.

Архитекторы: Борис Левянт, Борис Стучебрюков (ABD Architects)
Место: Москва, Ленинградское ш., 16а, стр. 4
Состояние: построен в 2008 году

Торговый центр и три стеклянных кубика офисов на «Войковской» — типичная задача для Москвы нулевых, но нетипичный результат: в торговом центре не тесно, галереи похожи на бульвары, а между зданиями не парковка, а уютная площадь.

Борис Стучебрюков

архитектор

Одна из основных проблем московских торговых комплексов — это выбор места. Два наиболее вопиющих случая — это «Атриум» у Курского вокзала и «Европейский» возле Киевского. С точки зрения оборота и посещаемости они наверняка успешные для инвесторов. Но с точки зрения простого жителя выбранные для строительства места противоречат всем правилам градостроительства. В обоих случаях свободное от сооружений пространство уничтожено с каким-то болезненным рвением. В обоих случаях город лишили привокзальных площадей — непреложной части любого вокзала во всем мире. Свободные пространства позволяют избавиться от чувства клаустрофобии в городе.

В комплексе «Метрополис» небольшая площадь между торговым центром и офисными зданиями — это один из немногих примеров в Москве хорошего отношения застройщиков к горожанам. Обычно они стремятся плотно застроить каждый свободный метр, а нам удалось оставить удаленное от шумного проспекта уютное пространство для людей, дать им возможность летом и осенью посидеть в кафе на воздухе, выпить чашку кофе, кружку пива или выкурить сигарету.

Такого решения удалось добиться по нескольким причинам. С одной стороны, мы убедили заказчиков, что такая планировка облегчит решение логистических задач, позволит разграничить парковки для офисных зданий и для торгового центра. С другой стороны, такое устройство комплекса позволяет легко разделить собственность. Мы имеем дело не с наивными людьми: девелоперы рассматривают свою строительную деятельность как бизнес. А такое планировочное решение позволяет легко «отрезать» торговую часть от офисной, провести четкую, понятную границу и продать в разные руки. Отчасти и в этом состоит искусство архи­тектора, когда ему удается использовать для решения творческих проблем разные, порой взаимоисключающие запросы клиента.

Работая над крупными торговыми центрами, архитектор сталкивается с очень серьезными проблемами. У всех торговых сетей есть свои требования к высоте помещений, к их габаритам, форме и т.п. Например, «Ашан» — это коммерчески самая успешная торговая марка, но с ним труднее всего работать, потому что у них очень жесткие и очень специфические требования. Кроме того, есть определенные нормативы по парковкам, противопожарным мероприятиям и так далее, их тоже нужно учитывать, но не забывая о своих профессиональных обязанностях — построить хорошо функционирующий дружественный к посещающим его людям объект. Для этого архитекторам приходится ломать голову, как совместить весь комплекс сложных и разнонаправленных требований и пожеланий. Это кропотливейшая и сложнейшая работа. Но если хорошо выбраны место и будущие арендаторы, затраты на строительство могут окупиться во много раз.

Правда, сразу после кризиса даже те, кто готов был строить большие торговые комплексы, резко сократили и переориентировали свои запросы. Бизнесмены даже были готовы вернуться к устаревшим моделям, когда торговый центр представлял собой по существу крытый рынок с мелко нарезанными помещениями магазинов, мотивируя это значительным снижением спроса и нежеланием рисковать значительными инвестициями. Усложнила ситуацию и резкая смена городской власти: больше полугода шел пересмотр всех алгоритмов согласования. Система выдачи разрешений на владение и осваивание земельных участков ужесточилась. Бывают ситуации, когда люди, арендовавшие участок при старой власти на определенных условиях, теперь узнают, что ничего там строить нельзя. В общем, для нашего ремесла в Москве сейчас очень нелегкая ситуация.

Архитекторы: Mecanoo
Место: Калужское ш., 3 км от МКАД
Состояние: проект победил на международном конкурсе

Из российских вузов МИСиС оказался первым, кто начал решать свои жилищные проблемы всерьез: проект кампуса (небольшого города на 100 гектарах) выбрали на международном конкурсе. Выбрали голландцев — неудивительно, ведь среди их клиентов технологический университет в Делфте.

Алексей Муратов

главный редактор журнала «Проект Россия»

Для России это новый проект — и с точки зрения самого кампуса, и с точки зрения создания некоего образа ближайшего Подмосковья, которое становится еще более актуальным в свете разговоров о «Большой Москве». Проект, который сделало Mecanoo, — более консервативный, традиционный европейский кампус, а проект бюро «Остоженка» — более неомодернистский, более радикальный, более громкий. В нашем журнале мы больше хвалили «Остоженку». Традиционность проекта Mecanoo в том, что там предлагается очень четкая структура с разделением различных функциональных блоков и пространств, которые довольно плотно и регулярно поставлены и образуют такой сравнительно небольшой квартальчик. А «Остоженка» предлагала более свободную композицию, что напоминало модернистские проекты 1960-х.

Расположение в 3–5 километрах от МКАД адекватно, единственное что — сейчас в так называемой креативной экономике стало считаться, что более целесообразно располагать кампусы в городах, где происходят массы перекрестков социальных контактов, где сама активность городской среды толкает на разные творческие находки. Но с другой стороны, учитывая то, что у нас — за вычетом наукоградов — никаких учебных центров на природе не было и вообще давно ничего интересного на природе не строилось, это может быть любопытно.

Надо иметь в виду, что это такой градостроительный проект, проект уровня urban design — проект некоего комплекса. Соответственно, на этапе конкурса вопрос архитектуры все-таки не был превалирующим, а главным был вопрос пластической организации этого пространства, выстраивания неких иерархий объемов без их детальной художественной разработки. Поэтому о тех перспективах, которые рисуются у Mecanoo, можно сказать только, что это голландская архитектура нулевых, голландский мейнстрим, качественная архитектура.

Архитекторы: Сергей Скуратов («Сергей Скуратов Architects»)
Место: Москва, Пырьева, 2
Состояние: построено в 2012 году

История самого большого проекта самого большого российского архитектора чуть не стала трагической — если бы не смена мэров, башню пришлось бы укорачивать на несколько этажей. Впрочем, ценность скуратовской архитектуры — не в высоте. Архитектурный критик Григорий Ревзин объясняет — в чем.

Григорий Ревзин

архитектурный критик

Я уже один раз написал текст про Мосфильмовскую: не отказываюсь от него — мне нравится этот проект. Но вообще-то, ни один из архитекторов поколения Скуратова, из наших самых лучших, не выдержал испытания «большим домом» — или «большой дом» не выдержал этих архитекторов. Ни Белов с «Имперским домом», ни Филиппов с домом на Долгоруковской, ни Лызлов с «Городом яхт» не справились. И даже у Чобана с «Федерацией» не идет пока. Единственный архитектор, у которого более-менее получилось, — это Плоткин с «Аэробусом», да и тут я бы не сказал, что без потери качества. Потому что наши заказчики научились уважать архитекторов, когда речь идет о площади в 3 тысячи квадратных метров и совершенно не умеют их уважать, когда площадь уже 30 тысяч, то есть там, где замена одной фасадной плитки на другую обходится сразу в неплохое состояние. Они корежат эти проекты, и авторитета архитектора не хватает на то, чтобы их отстоять.

«Мосфильмовская» — яркий тому пример. Первый проект, закрученный, был интереснее, чем сегодняшний, упрощенный. Четыре башни были интереснее, чем две, — сегодня они торчат из города, как два зуба, а по замыслу была все-таки челюсть. А уж то, что в конце Юрий Михайлович этажи срезать хотел, не лезет ни в какие ворота.

Но этот небоскреб (а с небоскреба, вообще говоря, начинается иной рейтинг архитектора) — даже в проекте не самая сильная вещь Скуратова. То есть мне так кажется. Скуратов в наибольшей степени из всех архитекторов российского неомодернизма — художник, и те главные качества, которые он приносит в архитектуру, они не очень подходят большим коммерческим объемам.

Архитекторы по-разному объясняют, как они чего делают. Многие любят говорить о функции: о том, как она сложно, интересно и умно устроена. Кто-то говорит о строительных приемах. Есть еще особые зануды, которые рассказывают про то, какой тяжелый участок: сети, разрешения, плотности… Гораздо реже архитек­торы, например Борис Левянт, могут рассказывать об экономике — тоже очень интересно. Но Скуратов никогда ни о чем этом не говорит. Притом что он хороший, даже очень хороший строитель, и приемы строительные, которые использованы на Остоженке, демонстрируют очень высокий уровень ремесла. Он понимает, но про это не разговаривает. Он всегда начинает очень вдохновенно и с характерной для художника наивностью рассказывать о художественном качестве идеи, которая ему пришла в голову. Для него критерием оценки является именно «красиво — некрасиво». Не «удобно — неудобно», не «дорого — недорого», а — «красиво — некрасиво».

Это довольно редкий случай, потому что, вообще-то, непонятно, что такое вкус в авангардную эпоху. То есть подход к делу у Скуратова достаточно архаический. В Европе архитекторы прекратили так думать, наверное, на рубеже 1960–1970-х годов. Мис Ван Дер Роэ еще думал о пропорциях и качестве пластики. Но уже представить, что Филипп Джонсон так бы рассуждал, трудно — хотя он одно время делал все под Миса.

Когда-то я брал у Скуратова интервью — для Биеннале 2008 года, я тогда у многих их брал. И все рассказывали о наследии русского авангарда — Мельникове, Леонидове. И вот Скуратов говорит: «Мне вообще не очень нравится архитектура русского авангарда. Какая-то она слишком рабоче-крестьянская». Для меня это было неожиданно. И я стал про это думать.

Архитекторы-модернисты очень любят говорить о том, что главное — инновация, новаторство, что они изобретают совершенно новые формы. На самом деле мы хорошо знаем, что весь арсенал формальных приемов, которыми они пользуются, полностью изобретены к началу Второй мировой войны. И опробованы к 1970-му. В чем тогда отличие? Почему скуратовскую архитектуру невозможно себе представить в 1970 году? У него есть тема, которой тогда не существовало, — архитектура модернизма как роскошь.

Принести качество luxury в модернистскую архитектуру не так просто, это надо придумать. Архитектура Нимейера не может быть luxury, у нее слишком большой масштаб. Вы не можете получить удовольствие от ее фактуры, от прямого контакта с близкого расстояния. Она вас все время будет ранить. Потому что, вообще-то, пафос модернизма — он про социальный проект, а не про элитарность и богатство. А вот фактура и авангардная, и демонстрирующая, что она — драгоценность, — это сочетание, которое возникло в России в двухтысячные годы. И два архитектора смогли перевести модернизм в поле роскоши. Это — Григорян и Скуратов.

Оба, в общем, бутиковые архитекторы: делают своеобразные «бентли» или «феррари», которых больше одной в год не сделаешь — покупателей не найдется. Этот момент бутиковости, с одной стороны, страшно ценен, но он же и ограничивает. Я, честно сказать, сомневаюсь, что с таким художественным подходом можно сделать фабрику. Хотя, в отличие от Григоряна, Скуратов такую задачу поставил. Он действительно пытается выйти на большой проект, делать на своем уровне качества хотя бы «бизнес-класс», перескочив всяческие «премиумы». Удастся ли? Для меня это остается под сомнением.

Но вот что пока получается. Каждый архитектор развивает в себе в наибольшей степени какой-то из органов чувств. Как музыканты — может быть с замечательным слухом, а может быть с потрясающим чувством ритма, а может быть с фантастическим композированием. Скуратов развил то чувство, что про эстетику. Поэтому его так ценят. Понимаете, кто-то ищет функциональной грамотности, кто-то ценит, как здание входит в среду, кто-то считает, что главное — экономика. А потом они видят Скуратова и обнаруживают: то, о чем они думали, может быть очень красивым. Они, вообще-то, не это имели в виду, в голове у них было другое. Но глазами они вдруг видят, что то, о чем они все время думали, — очень красиво. Знаете, у Юрия Тынянова есть где-то такое очень тонкое замечание о природе поэзии: точность рифмы доказывает правильность мысли. Так вот Скуратов — он эстетиче­ское доказательство того, что они думают правильно.

Время от времени я консультирую разных заказчиков. Сформулировать свои пожелания им зачастую бывает сложно — по названиям-именам они не ориентируются, а используемые слова, с их точки зрения, значат совсем другое, чем с моей. Соответственно, способ консультации такой: я показываю картинки, много, от трехсот до тысячи, и предлагаю расставлять оценки. И есть такой тип заказчиков: в районе 50 лет, с хорошим образованием, с хорошим английским, с умным бизнесом — современные русские люди, состоявшиеся в постсоветское время. Вот они Скуратову всегда выставляют пятерки, он — это четкое «да». Вот эти хотят, чтобы их жизнь им нарисовал Скуратов. И поскольку они по жизни победители, то иногда кажется, что остальные просто до них не дотягивают. Ну то есть если считать, что жизнь — это соревнование. Про Пастернака Цветаева написала, что он похож одновременно на араба и на его скакуна. Так вот Скуратов похож сразу на чемпиона и на его кубок. Красивый человек.

Архитекторы: Work AC (США)
Место: Петербург, наб. Адмиралтейского канала, 2
Состояние: проект победил на международном конкурсе

Парк Горького и «Гараж» в одном флаконе: на проведенном в 2011 году конкурсе искали идеи, а не архитектуру (менять там все равно почти ничего нельзя): американцы предложили школу искусств, гастрономический центр, бассейн и дом кино.

Борис Бернаскони

архитектор («Архитектурное бюро Бернаскони»)

Новая Голландия — историческое наследие, там нельзя ничего менять. Максимум, что можно сделать, — поменять слегка интерьер, сделать что-то с горизонтальной поверхностью. Проект Work AC выиграл не потому что он предлагал что-то инновационное, а потому что он особенно ничего не меняет. То, что сегодня происходит в архитектурном мире, я могу описать словом «никак». Вот и этот проект, мне кажется, такой же. Оргазма я от него никакого не испытываю. Но гораздо важнее конкретного проекта, который сейчас есть, другое — то, что этим занимается Даша Жукова. Для меня это гарантия, что в конечном итоге проект точно будет отличаться от всех остальных. Никаких чудес не бывает — все зависит от команды. Пустите Лужкова — будут у вас и проекты лужковские. Пустите Жукову — не будет банальной реставрации в стиле какой-нибудь мастерской, которая копается в исторических документах и почему-то привязывается к трехсотлетнему желтому фасаду. А будет какой-то свежий взгляд.

Юрий Аввакумов

архитектор, участник конкурса проектов Новой Голландии

Когда мы работали над нашим конкурсным проектом, то принципиально отказались от любимых в последнее время архитекторами приемов, которые направлены на обольщение заказчика: солнце, зонтики, люди в шезлонгах, кущи деревьев. Любой человек, более-менее представляющий себе климат Петербурга, понимает, что там зима наступает в октябре и заканчивается в апреле. Поэтому нас гораздо больше интересовала историческая подоплека: мы понимали, что нужно сохранять остров как памятник федерального значения, и искали планировочные и архитектурные приемы, этому месту генетически присущие. И мы не столько придумали, сколько нашли программу для малоформатных деятельностей, которые там должны были возникнуть: что-то вроде практики птолемеевской академии, когда люди живут и творят вместе, — мастерские творческие и производственные, выставочные и концертные залы, киноклубы, магазины, ресторан на уровне воды… Весь этот котел должен был вариться и вырабатывать продукцию самую разную — как художественную, так и полиграфическую, интернетную, образовательную и т.д., причем силами как российскими, так и международными. Была возможность превратить Новую Голландию в огромный культурный кластер, в культурный эксперимент, с которым по размаху не знаю даже, что может сравниться. В проекте же, который некоторые средства массовой информации назвали победителем (притом что на самом деле организаторы говорили только о выборе консультанта), все было наоборот. В нем авторы ничего не предложили для свободной территории и немотивированно вандалистски обошлись с уже существующим памятником. Мне представляется, что и эксперты, и организаторы повелись на модную зеленую тему, реально достижимую лишь в несколько летних месяцев. К сожалению, выставка, изначально задуманная как серьезная дискуссионная площадка, не принесла ни артикуляции представленных идей, ни порождения новых, сведясь, по сути, к обсуждению роли зеленых насаждений в Петербурге. Совсем как с парком в Зарядье.

Сергей Чобан

архитектор («SPEECH Чобан & Кузнецов»)

То, что происходит с Новой Голландией, я считаю щадящим методом реконструкции. Намного более щадящим, чем тот, что предлагал сэр Норман Фостер. Вообще, я не очень хорошо знаком с объектом — был внутри только однажды, когда открывалась территория «Гаража». Там совершенно негде что-либо строить — все построено задолго до нас. Можно только использовать то, что уже есть. Я как-то был в одной ленинградской квартире, часть которой представляет собой балетный зал со старинным зеркалом во всю стену и даже балетным станком. Хозяева решили сохранить зал нетронутым — так же, думаю, стоит поступить и с Новой Голландией. Вопрос, испортит ее реставрация или не испортит, — некорректный. Можно пытаться сохранить руинированный памятник архитектуры, и три, четыре, может, пять поколений будут им любоваться, но следующее поколение, возможно, захочет видеть на этом месте что-то другое, и вопрос снова встанет ребром. Собственно, это касается не одной лишь Новой Голландии, но всего города целиком. Вообще, то, что мы уже двадцать лет называем Санкт-Петербургом, на самом деле скорее Ленинград. У меня есть четкое убеждение, что Петербург был более нарядным и торжественным.

Архитекторы: Сергей Чобан, Сергей Кузнецов («SPEECH Чобан & Кузнецов»)
Место: Москва, Удальцова, 2
Состояние: построен в 2011 году

Офисный центр невелик, но дело не только в кризисе, но и в такте и аккуратности бюро Сергея Чобана. Уехавший в начале 90-х в Германию, он начал проектировать в россии в начале 2000-х — и стал самым западным из отечественных архитекторов. «Афиша» поговорила с Чобаном.

— У вас на Москву по-прежнему, вероятно, довольно отстраненный взгляд — как вам кажется, чего нам в городе не хватает?

— Я думаю, не хватает публичных пространств, пригодных для комфортного пребывания людей в разное время года, днем и ночью. Москва — город с несоразмерным человеку масштабом, город широких магистралей, которые можно перейти только под землей, да и эти переходы не производят впечатление уютных пространств.

— Это поправимо?

— Ну конечно, поправимо, нужно — извините за такое слово — благоустройство. Очень важно решение проблемы первых этажей, какими функциями они наполняются. И гуманное для пешеходов решение проблемы пересечения этих широких улиц.

— С широкими-то улицами ничего не сделаешь.

— Да, не сделаешь, хотя Елисейские Поля — тоже широкая улица, и там тоже есть некая визуальная преграда, но за счет очень благоустроенных первых этажей и нормальных переходов там возникает все же ощущение комфорта. Это, конечно, прежде всего требование к девелоперам — хотя сейчас говорить о девелоперах в Москве не приходится, потому что в последние годы в городе мало что строится. Но если все же строится, то надо предъявлять очень жесткие требования к организации первых этажей и вообще лицевых фасадов зданий. Потому что в процессе строительства невероятно быстро теряется качество даже изначально представленного властям проекта. Не происходит доводки деталей, нет тонкой проработки здания под ключ. Все стараются сэкономить на как бы самом маловидимом, но это маловидимое — оно потом становится самым заметным. Непрочный и плохо стареющий материал фасада, неаккуратное остекление и низкое качество примыканий — это не может не остаться незамеченным, это бросается в глаза.

— То есть это совместная ответственность архитектора, девелопера и властей?

— Думаю, да. Вот в Германии существует градостроительный договор, в котором прописано все, вплоть до участия представителя властей в просмотре деталей фасада непосредственно перед их установкой. Зачастую даже градостроительный совет выезжает на мес­то смотреть на деталь — или главный архитектор города. В Гамбурге, например, он смотрит, какие швы, какое качество поверхностей камня, кирпича.

— В Москве, кажется, сложно представить себе главного архитектора Кузьмина в этой роли…

— В Москве вся система отношений власти и девелоперов под это не приспособлена, здесь обсуждается исключительно градостроительное ощущение от проекта. Александр Викторович очень хорошо разбирается в деталях, выезжал бы больше, если бы он знал, что у него в руках есть механизм, который позволяет влиять на исполнение детальных решений. Не то что главный архитектор Гамбурга это делает, просто потому что у него душа болит. То есть душа болит, конечно, но еще он знает, что если он не примет эту деталь фасада, то ее не поставят. Нужны законодательные механизмы, которые позволяют предотвратить плохое качество исполнения деталей или предписать хорошее.

— Вот с этой бюрократической точки зрения — чем еще отличается работа в Германии от работы в России?

— На первый взгляд — так ничем.

— На первый взгляд, кажется, всем.

— Да нет. Все инстанции те же самые, все процессы похожие. Проблемы тоже стали, к сожалению, похожими. В Германии тоже очень активно начали экономить деньги на качестве и строительства, и архитектуры. Очень печальные процессы происходят. Но это все, скорее, общие недостатки, а не общие достоинства. Выходит, что не мы приближаемся к западному качеству, а западное качество в силу экономических трудностей приближается к нашему.

— Отношение общества к архитектуре — оно одинаковое в разных странах?

— Знаете, во всем мире неуверенность общества в способностях архитектора за последние десятилетия выросла в разы.

— А сами архитекторы верят в свои возможности?

— Архитектор должен создавать. А не архитекторы больше не верят в то, что архитектор может создать что-то достойное. Архитекторам теперь просто не удается переубедить других участников процесса. Они же должны не голосом переубедить — прийти и сказать: «Я сделаю хорошо». Строится здание, и если спустя, скажем, десять лет оно достойно вошло в канву исторического города — вот тогда архитектор переубедил.

— Это результат отрицательного опыта или какой-то общественный психоз?

— Мне кажется, и то и то. Но объективно надо сказать, что архитектурная и градостроительная культура находится сейчас не на высоте.

— Это не только про Россию?

— Да, не только. Просто в западных городах, где последние сто лет заботились о сохранении или воспроизведении исторического ландшафта, актуальная архитектура выглядит острым контрастом, но она не приводит к изменению среды. А в России нужно просто заново создавать саму ткань города — кстати, это похоже на Берлин, где тоже нужно было все воссоздавать и где было принято решение строить более сдержанно и ретроспективно, чем в других городах.

— То есть условные лужковские башенки — они имеют право на существование?

— Сама идея башенок — она неплохая. Кремль — это тоже ансамбль башенок. Нет архитектурной формы, которая бы себя скомпрометировала, и нет ничего плохого в стремлении к более сложной и вычурной форме. Другое дело, что исполнителю не должен изменять вкус, а заказчику нужно знать при этом меру в своем стремлении к экономии. То есть если ты берешься реализовывать сложную деталь, то в нее надо вложить известные средства, потому что иначе она получится банальной.

— Почему вы оказались практически единственным западным архитектором, который успешно строит в России? Для этого нужно родиться тут?

— Да, для меня это тоже большой вопрос. Мне кажется, что в русской ментальности скрыта такая почти детская нетерпеливость…

— Нетерпеливость или нетерпимость?

— Нет, именно нетерпеливость. Не «понаехали тут», этого совсем нет. Но с российским заказчиком всегда так — уже все решили, обо всем договорились, но он снова начинает: «А вот, может быть, сделаем не так?» И к этому тут надо постоянно быть готовым. И надо снова начинать убеждать с нуля — а западные люди, особенно первой величины, к этому не готовы. Чуть не Сталин сказал: «Я в деталях не очень хорошо разбираюсь, но в целом понимаю все лучше всех». Очень характерная черта для российского человека — это и самокритика тоже. Постоянное неверие специалисту — что он мне тут говорит, не боги горшки обжигают, я сам все прекрасно понимаю.

— Только местный архитектор может это вынести?

— Ну либо он может это вынести, либо он все бросает — и получаются те здания, которые мы видим. «Все, делайте что хотите, у меня рецепторы закрыты».

— И это не только из-за стремления к экономии?

— И экономия тоже, но еще и непоколебимое убеждение, что «я знаю лучше». Множество моих западных коллег не смогли тут вынести именно этого. Вообще, что касается больших зданий — ситуация катастрофическая. Десять лет практически не прекращающегося финансового расцвета на строительном рынке — даже кризис у нас был, я считаю, не кризис, а так, «немножко попугали». И что за это время не возникло целой плеяды выдающихся произведений — это, конечно, ситуация, требующая отдельного рассмотрения.

Интервью: Петр Фаворов

Архитектор: Александр Асадов (Архитектурное бюро Асадова)
Место: Москва, Ленинский просп., 115
Состояние: построена в 2011 году

Архипелаг разноцветных домиков архитекторы называют «Древом жизни» — это гостиница для уже выздоравливающих детей. Кроме нее здесь лечебные и научные корпуса — комплекс, самый большой в Европе.

Антон Надточий

руководитель мастерской «Атриум»

Здание Детского онкоцентра я увидел, просто проезжая по Ленинскому. Его невозможно не заметить, в первую очередь, из-за контрастности цветового решения. Очень яркая точка в конце очень длинного проспекта. Важно, что здесь это не популистское решение. Оно эффектно и профессионально. А то в последнее время нередко пытаются вытащить средненькую архитектуру за счет ярких красок. В данном случае принципиально, что цветовое решение — это органичная часть архитектуры. Оно создает нужное восприятие уже при проезде мимо здания по магистрали, при подходе к нему. Вот ведь называется: Федеральный научно-клинический центр детской гематологии, онкологии и иммунологии, сразу понятно — самое страшное место на свете. А внешне нет. Есть такой известный архитектурный критик Чарлз Дженкс. У него жена умерла от рака, после чего он создал благотворительный фонд, который дотирует строительство центров поддержки больных раком. Проектировали для него разные звезды: Крис Уилкинсон, Рем Колхас. У Захи Хадид такой центр стал первой постройкой в Великобритании, хотя она там живет и работает. К сожалению, в России таких фондов нет, и таких больниц, как получилось у Асадова, тоже больше нет. Подавляющая часть медицинских учреждений проектируется организациями, которые много лет специализируются на такого рода заведениях. Возможно, они неплохие технологи, но, судя по результату, совсем не занимаются архитектурой. Именно поэтому все больницы, как правило, скучные и архитектурно невыразительные.

Архитекторы построек: Дмитрий Ликин, Олег Шапиро (Wowhaus)
Место: Москва, Крымский Вал, 9
Состояние: постоянные изменения

Реконструкция Парка Горького оказалась поразительной по всем параметрам: и по скорости изменений, и по результатам. Нынешний парк не имеет ничего общего с парком годовой давности. Пространство, сильно изменившее город, а потому по разным поводам появляющееся в каждом втором номере «Афиши».

Антон Кочуркин

куратор «Архстояния»

Иметь в центре Москвы не слишком удачный Диснейленд незачем, для этого есть множество крытых комплексов и игровых моллов. Реконструкция парка сделала из мертвого, чуждого городу места демократичное, открытое общественное пространство с дружелюбной средой. Он полностью перепланирован, вычищен, там множество площадок с вайфаем и кафешек. Там отлично перестроили каток — улучшили качество льда, сделали павильоны для переодевания, развели потоки пешеходов и конькобежцев, а раньше все путались на льду и сбивали друг друга. На набережной сделали удобные парковки. Без этого сегодня немыслима ни одна хорошая общественная зона. Любое пространство может менять поведение посетителей. Парк Горького делает людей, которые туда попадают, активными и современными. В то время как большинство московских парков просто не приспособлены для современной жизни. Недавно я встречался с дирекцией Мосгорпарка. Проблемы парков, которые обсуждались, все перекочевали из советского прошлого. Они выключены из жизни, большинство из них — просто лес. Конечно, зелень — это хорошо. Но, к примеру, Центральный в Нью-Йорке — это не только зелень, но и место, где каждый может найти себе площадочку для своих увлечений. Еще одна серьезная сложность, связанная с советским прошлым, — это законы охраны исторического наследия, которые во многих парках, например в Филях или в Нескучном саду, не позволяют делать ничего нового. Решение этой проблемы может растянуться на годы, поэтому наиболее перспективные парки сейчас — это Измайловский и парк в Северном Тушино, там меньше всего законодательных ограничений на переустройство.

Архитекторы: Бюро городских проектов, KCAP Architects & Planners (Голландия)
Место: Пермь
Состояние: принят в качестве стратегии развития города

Архитекторы из ювелирно спланированной страны Голландии придумали новую жизнь для непомерно большого города. Они ограничили его рост, предложили строить не башни, а дома не выше семи этажей, разработали карту районов, учитывающих разные городские функции, — и заставили российских архитекторов наконец вернуться к проблеме городов.

Александр Ложкин

архитектор пермского Бюро городских проектов

Во всей российской истории генпланы были оторваны от жизни по очень простой причине: там всегда путали долгосрочные цели и задачи с теми, которые нужно решать быстро и оперативно. Вот, например, по новосибирскому генплану к 2030 году в городе должно быть 60 станций метро, притом что сейчас их 12. Очевидно, что построены они не будут, но при планировке новых районов считается, что именно эти гипотетические станции метро будут людей оттуда вывозить. Так и возникают бесконечные проблемы, которые потом довольно сложно решать. В Перми оттолкнулись от другой градостроительной модели. Сделали красивый мастер-план — такую идеальную модель города будущего, у которой нет конкретных сроков реализации. И с другой стороны — сделали генеральный план, очень конкретный документ с цифрами, километрами. И вот он работает на краткую перспективу. Там сделан упор на многие вещи. Например, на то, что не нужно больше расширять город, что лучше делать его довольно компактным. То есть облагораживать существующие территории, а не осваивать новые. Нужно решать транспортную проблему, но не расширять дороги, а закупать общественный транспорт. Советское градостроительство занималось размещением производительных сил — заводов, фабрик и тех людей, которые будут на них работать. Вопрос качества городской среды был последним. В Перми наконец-то поставлен первый приоритет. Нужно сделать так, чтобы люди не уезжали из города, чтобы им хотелось жить здесь, а не где-то еще. Это очень сложная задача. Но идти к ней можно только такими вот маленькими шажками.

Юрий Аввакумов

архитектор

В принципе, этот генплан мог бы быть такой пороговой работой, которая бы привела к изменению сознания градоустроителей. Правильно было бы, кстати, поменять само название профессии — с «градостроительства» на «градоустройство». Предыдущие наши генпланы подразумевали такую монументальную фреску, которую дальше все прилежно копировали, и когда смотришь на это копирование изнутри, понимаешь, насколько финальный результат получается хуже того, что было задумано. В пермском генплане взгляд сверху наконец сменился на взгляд изнутри. Потому что создание комфортной среды обитания подразумевает другой масштаб жизни. Нет директивности сверху, а есть комфортный, почти что бытовой уклад, который архитекторы предлагают реализовывать. То есть вместо советской традиции формирования города из монументальных ансамблей мы здесь получаем принцип своего рода сада-огорода: здесь грядка, здесь овощи, здесь фрукты. Все это требует ежедневного возделывания, ухода. Есть при этом момент, который всех почему-то волнует: при таком подходе в городе не будет стилистического единообразия. В Голландии, откуда проектировщики родом, ни в старых, ни в абсолютно новых городских образованиях на искусственных островах таких опасений не возникает. Притом что участвуют разные архитекторы — и всем находится работа. Так что это лишь вопрос общего видения ситуации и проектной культуры.

Ольга Алексакова

архитектор

Генплан хорош сам по себе, в нем пропагандируется выявление и усиление существующих уже качеств: возвращение в город реки, человеческий масштаб, комфорт и экономичность решений. План создает рамки, внутри которых будет происходить будущее. «Мягкое» градостроительство — так теперь принято. Важнее, что появился на русском языке, в открытом доступе, полный Стратегический мастер-план Перми как реальный инструмент планирования и управления. Внятно написанный, отлично графически сделанный документ, обращенный к жителям города. Он доступным языком формулирует конкретные предложения по улучшению жизни в Перми. Не было еще такой политической воли, чтобы объединить столько профессионалов в международную команду, создать привлекательный и каждому понятный план, направленный горожанину как потребителю, для того чтобы после этого родилась со­вместная дискуссия. Это беспрецедентный случай. Летом 2010-го все говорили о Перми, все летали в Пермь. Маленький местный эффект Бильбао, хотя ничего еще не было построено. Может быть, и не будет построено, но последствия этого события мне видятся и в активизации «Архнадзора», и в дискуссии на «Стрелке» о будущем «Красного Октября». Наступают другие времена, времена, когда все станут договариваться. Пермь, как ни странно, стала их предвестником.

Архитекторы: Сергей Киселев, Алексей Медведев, Михаил Серебряников (архитектурная мастерская «Сергей Киселев и партнеры»)
Место: Москва, Остоженка, влад. 11/17, 13/12
Состояние: построено в 2011 году

Как и его современные соседи по Остоженке, это здание активно встраивается в масштаб района: меняя этажность (от шести до четырех) там, где обращено к Зачатьевскому монастырю, играя материалами стен и ритмом окон, легко сгибаясь на перекрестках с соседними улицами.

Сергей Скуратов

архитектор («Сергей Скуратов Architects»)

Этот дом — форпост, посол дорогой «Остоженки» на недорогой улице Остоженке. Но это его положение его малость подставляет. Здание великолепно отрисовано: европейское по архитектуре, по отношению к материалам, пропорциям, деталям. В Барселоне или Мадриде казалось бы органично. А тут сама улица на три с плюсом, а он — отличник, хорошо сформированный, элегантный, в дорогой одежде, по европейскому ранжиру, — слишком дорог. При этом все сделано с необычайным изяществом, фантазией и чувством. Еще один момент: тут продумано все с одинаковой любовью, вниманием, активностью. В этом проявляется определенный период становления архитектора. Когда страшно что-то недоделать. Мастер, он какие-то вещи делает, а какие-то пропускает, как у Микеланджело в поздних скульптурах. Что-то сделано, а что-то совсем брошено. Тут не так. Ну и конечно, надо сказать об отделке. В нашей стране много талантливых, надо свой талант защищать от посягательств других талантливых чиновников и прочих интерпретаторов. Все остальные хотят улучшить проект: и подрядчики, и заказчики, и консультанты заказчика, и производители материалов. На мой взгляд, этот дом стал жертвой увлечения кого-то из них. В нем существуют практически все виды юрского камня, которые производятся в Германии, со всеми абсолютно видами отделки, которые они предлагают. Полированный, шлифованный, пощербированный. Там на фасаде есть специальная разновидность, которую применяют только в интерьерах и на полах. Настоящий шоу-рум юрского камня. На мой взгляд, избыточно. Но несмотря на все здесь сказанное, я искренне поздравляю Алексея Медведева и его коллег-соавторов с большим профессиональным успехом.

Архитектор: Джунья Ишигами (Naoko Kawamura & Junya Ishugami, Arup)
Место: Москва, Новая пл., 3/4
Состояние: проект победил на международном конкурсе

Конкурс на реконструкцию Политехнического музея выиграл японец Джунья Ишигами — и мало кто верит, что этот проект когда-либо будет осуществлен. «Афиша» собрала на круглый стол экспертов, чтобы выяснить, что не так с проектом Ишигами и почему все архитектурные конкурсы в России заканчиваются одинаково.

Действующие лица:

Кирилл Асс

архитектор, критик

Григорий Ревзин

архитектурный критик, член жюри конкурса

Денис Леонтьев

руководитель проектов института «Стрелка», консультирующего фонд Политехнического музея

Сергей Скуратов

архитектор

Никита Токарев

архитектор, член жюри конкурса

Александр Острогорский

редактор «Афиши»

Автор генплана: Сергей Скуратов («Сергей Скуратов Architects»)
Место: Москва, Доватора
Состояние: идет строительство, первая очередь должна быть сдана в 2013 году

Сергей Скуратов пытается решить трудную задачу: на основе разработанного им генплана и дизайн-кода несколько лучших российских архитекторов должны построить по несколько зданий — и жилых, и театр, и школу, и галереи. Хотя ограничения и есть, свободы у авторов достаточно. получится ли квартал цельным — можно будет увидеть лет через десять.

Андрей Савин

архитектор, «А-Б студия»

«Садовые кварталы» — это в первую очередь проект, уместный по времени. Прошло 15 лет, за которые заказчик созрел для того, чтобы вкладывать деньги в качественную архитектуру. Одновременно потребитель дорос до того, чтобы предъявлять более высокие требования к жилью. Сегодня ему нужна не просто большая квартира, ему нужна еще и инфраструктура, подъезд к кварталу, среда вокруг дома. В проекте «Садовые кварталы» произошел мощный отбор по качеству, тут собрались максимально профессиональные архитекторы, которые в первую очередь думали не о квадратных метрах, а о людях, которые тут будут жить. Тут есть главное пространство — открытая площадь с озером и бульвары, есть второстепенные пространства, продуман и срежиссирован сценарий жизни квартала. Этот проект не впадает в гигантоманию, находит масштаб, соразмерный окружающей исторической застройке, и создает комфортную для человеческого восприятия среду. В то время как девяносто девять процентов новой застройки в Москве только ухудшают городскую структуру. Все эти высотные башни в стиле сталинской архитектуры вроде высотки на Соколе — это не архитектура, а издевка над профессией, безграмотная, беспомощная работа, за которую я бы студентам даже тройку не поставил. Но сегодня уже все мировые державы поняли, что небоскребы — это бессмысленная трата времени и денег. Или вдруг мы решили, что мы продолжатели сталинской архитектуры? Но ее делали люди с хорошим образованием и с другой мотивацией. А здесь все диктует рынок и пресловутый капитализм, который привел Москву в то печальное состояние, в котором она сейчас находится.

Архитекторы: Дэвид Аджайе (Adjaye Associates), бюро «А-Б студия»
Место: Московская обл., Одинцовский р-н, Сколково, Новая, 100
Состояние: построен в 2010 году

Гигантский диск, на котором лежат параллелепипеды, — сверху это напоминает не то Малевича, не то Лисицкого, сбоку — мемориал Ленина из 70-х. И все-таки огромная школа с аудиториями, общежитием и спорткомплексом — единственный удачный проект звездного иностранного архитектора в России. «Афиша» узнала у Дэвида Аджайе, как ему удалось построить здание в России.

— Почему вы вообще взялись за проект в России?

— Мне о конкурсе рассказали владельцы берлинской галереи, которые работали с Россией: вот, мол, есть такой проект, это может оказаться интересно. Я посмотрел бриф и подумал, что это, вообще-то, здорово: новый способ мышления в России, желание что-то сделать. Я имею в виду идею здания, которое будет заставлять студентов выжимать из себя все по максимуму, станет этакой визитной карточкой нового российского менеджерского класса для всего мира.

— И вы не боялись, что строительные технологии окажутся не на том уровне или что клиенты будут не совсем такие, как на Западе?

— Ну во-первых, есть очень много совершенно необоснованных слухов и сплетен о работе в России. Во всяком случае многие из них — необоснованные. Конечно, я нервничал, ведь я никогда у вас не работал — но только поэтому. В то же время я всегда восхищался русской архитектурой и строительными технологиями — всей этой великой историей XX века. Это на меня очень сильно повлияло как на архитектора, когда я учился, и до сих пор влияет. Кроме того, клиенты оказались людьми очень открытыми, не замкнутыми на России, смотрящими в мир, связанными с самыми разными институциями по всеми миру, так что было ощущение, что это уже часть глобального мира и добиться необходимого качества строительства будет возможно. Да и нужно понимать, что мы работали в определенных рамках — мы же не делали интерьеры, например, только наметили общую идею. Ключевые зоны — ресепшен, первый этаж — да, а остальное делали русские архитекторы. В конечном счете, я думаю, клиенты нервничали по нашему поводу больше, чем мы — по их.

— Я слышал, что идея «чтобы было похоже на Малевича» пришла от них.

— И клиенты, и я любим Малевича в равной степени, так что тут не было какого-то давления. В каком-то смысле это было предопределено, потому что первые эскизы, которые я им показывал, уже содержали отсылки к конструктивизму — к Татлину, к Эль Лисицкому, намеки на супрематизм. Разговор о силе, которая скрыта в движении конструктивизма, шел с самого начала. Если бы это не было так важно для меня самого, а они бы настаивали, я бы не стал этого делать.

— А насколько первые эскизы отличаются от результата?

— Сильно. Моим первым предложением было сделать здание, которое как бы плывет в ландшафте, поднято над ним. Один длинный объем, поднятый вверх. Но оказалось, что это слишком сложно, долго и дорого. Потом к нам присоединились российские коллеги из AB, мы начали обсуждать, что действительно можно сделать в России, а что нельзя. И довольно быстро поняли, что надо делать ставку на бетон, что здесь эти технологии необычайно развиты, — я даже не подозревал, насколько хорошо. Тогда я начал думать о разных объектах — длинном, круглом, поднятом в воздух, — и так мы постепенно перешли от разговоров об отдельном объекте к разговорам о композиции. Но все равно это для меня был тот же самый образ, только уже больше связанный с потребностями кампуса, с жизнью школы как системы. То есть для меня не форма главное, а идея.

— От чего еще пришлось отказаться?

— Вот что интересно. Мы начинали работать с очень сильным западным инженером, специалистом по стальным конструкциям. Но довольно быстро поняли, что эти технологии не очень развиты в России и очень дороги. То есть консоли, которые мне были нужны, в России становились неэффективными. Это бы перекрыло бюджет на 50%. Мы обратились к более древним технологиям, которые лучше известны в России, — знаете, то, что еще с брежневских времен было известно, — и это восторг какой-то, конечно. То, что делалось в 1960-х и 1970-х, здания, которые, может быть, не так красивы, но с инженерной точки зрения очень интересны. Оказалось, что с бетоном работать гораздо проще — на Западе-то это как раз очень дорого, так как бетон требует больше человеческих ресурсов. Может, это потому, что в России зарплаты другие? В общем, пришлось учиться работать с бетоном при температуре минус 30. Тоже опыт.

— А то, что пришлось работать с местными строителями и архитекторами, — это для вас привычная практика?

— Мы работаем по всему миру. И везде сотрудничаем с местными архитекторами и строителями. Так что впитывать их опыт и знания — это очень важно, ведь местных сложностей, нюансов законодательства, всяких пожарных требований существует масса, и если не знать о них, то можно наделать очень глупых ошибок. Так что партнеры у нас есть везде — от Катара до США. И это здорово: вы чему-то учитесь, они чему-то учатся. Вообще, я на этом проекте многое понял. Стал гораздо увереннее себя чувствовать, когда речь идет о больших проектах, понял, что иногда привычные идеи о том, что такое «современная архитектура», не работают. Что «современные архитектуры» могут быть разными.

— Теперь, спустя какое-то время, что вы думаете о Сколково?

— Мне нравится, что этот район стал так быстро развиваться. Когда мы начинали, там не было ничего, настоящие задворки, вокруг почти никаких зданий. А теперь, насколько я слышал, там уже готовятся новые здания, вокруг начинает расти город. Мне всегда было интересно, что одно здание может начать формировать город, его линию горизонта, еще до того как город появится. Так что теперь очень интересно будет следить за тем, как будет меняться это место, — и не сможет не отвечать как-то на мое здание, на его эксцентричную форму. Оно одновременно и бросает вызов окружению, и как бы просит дать ему какое-то место.

— Ну там есть и специфическое окружение — кладбище, например.

— О, я эти фотографии с кладбищем на первом плане просто обожаю. Потому что это и есть реальный контекст.

— А как к вашему проекту отнеслись на Западе?

— Говорили много. Он вообще стимулировал споры о том, каким должен быть современный кампус, о том, каким может быть «гиперздание», то есть что-то очень большое. Вот я знаю, например, что в Колумбийском очень интересовались проектом, потому что они строят новый кампус, несколько европейских архитекторов обращались ко мне за консультациями. Кроме того, я преподаю и выступаю с лекциями и рассказываю про проект, и везде — от Токио до Африки и Южной Америки — он нравится, вызывает обсуждение, потому что это в своем роде новый тип здания, новая типология. Причем рожденная в России — так что тут есть чем гордиться.

— А отношение к вам — и вас самого — он изменил? Вы же лучше всего известны как автор разных частных домов, галерей.

— Ну каждый проект вас меняет. Архитектор всегда хорош настолько, насколько хорош его последний проект. Если вы строите все время что-то маленькое, то вы и остаетесь маленьким архитектором. Так что этот прыжок в масштабе был очень важным… Я помню, что я первое время не хотел рассказывать о проекте, потому что очень боялся, что не получится, не выйдет. То есть я был уверен в себе, но вы понимаете, когда вы строите, на вас столько внешних сил действует. А потом я успокоился, понял, что все идет как надо и что это очень сильный проект. Позже он помог мне выиграть несколько конкурсов, в том числе и проект, который я сейчас делаю в Вашингтоне. Если уж я смог работать в России, то и в Америке смогу — клиенты так думают.

— Ну да, с таким отношением к архитекторам, как в России, редко где можно столкнуться.

— Да, административное здание должно было быть выше, но там вышел большой спор с мэром, и нам пришлось отказаться от четырех этажей. И это была катастрофа. Потому что вот этот «золотой» корпус — на его верхних этажах оказалась администрация. А по моей идее там должны были быть теннисные корты, корты для сквоша, разные хозяйственные помещения. Но на качестве здания это не очень сказалось.

— Это вам еще повезло. Некоторых просили убрать лишние этажи уже после того, как здание закончено.

— О боже, это вообще чудовищная травма. Но вообще, я понимаю, что для России мой проект был легким. Хорошие клиенты, очень заинтересованные в результате, политическая поддержка проекта — это все очень помогло. Так что это не вполне русский опыт, конечно.

Интервью: Александр Острогорский

Архитекторы: AREP (Франция)
Место: Московская обл., Одинцовский р-н
Состояние: проект победил на международном конкурсе

В Сколково будут жить ученые и инноваторы, в задании на конкурс их описали как молодых и семейных, с двумя детьми. выбрали французский проект — с живописной планировкой и утопающий в зелени. Теперь по этому плану проводятся конкурсы на отдельные объекты, участвуют российские и иностранные архитекторы.

Сергей Скуратов

архитектор («Сергей Скуратов Architects»)

Я не видел технического задания этого проекта, а понятно, что генплан — ответ на него, своеобразная иллюстрация, положенная на конкретную местность с учетом ландшафта, розы ветров и т.д. Если есть какие-то проблемы и критические моменты, то их причину надо искать в ТЗ. В особенности учитывая, что все спроектировано французами. Французские проектировщики, я знаю, всегда очень точно выполняют задание. В этом смысле они люди очень воспитанные и очень образованные. Те же голландцы, например, менее педантичны и позволяют себе вольности. Это видно по тому, как проект Рема Колхаса отличался от предложенного компанией AREP. Это национальные отличия менталитета. Другой вопрос, что я видел лишь работы двух этих финалистов, которые сложно было сопоставлять. То, что предлагал Рем, — это, грубо говоря, ВДНХ, парк гиперсовременных абстрактных скульптур, которые он, собственно, всегда и делает. Уникальные арт-объекты с провокационными пространствами. В выбранном же варианте на словах все превращалось в экосистему. Сейчас уже, когда мы все начинаем разрабатывать части этого проекта, экосистема становится обычным городом. В общем, пока я вижу сильную волю организаторов конкурса выбирать то, что нравится им лично. Насколько это сообразуется с идеей, есть ли она, не уверен. Кажется, отсутствует понимание, что все будет зависеть не от того, как придумают жилые кварталы, которыми мы сейчас занимаемся, а от проекта рабочей зоны. От того, как будет спроектирована логистика города и каким окажется университет. Именно функционально что это будет за архитектура. Как они ее сделают, в каких материалах, насколько тема экономии и тема «распила» может внедриться в эту историю. У нас же принято архитектуру финансировать по остаточному принципу.

Как всегда в крупном государевом проекте, соотношение чиновников и реальных профессионалов двадцать к одному. Отсюда почти все проблемы. Люди, которые сейчас занимаются организацией проектирования, все с очень маленьким опытом. Они тут учатся. И вот вопрос — сколько раз мы будем наступать на грабли. Например, есть попытка высших должностных лиц объявить Сколково свободной зоной в смысле строительных норм, но безопасность не может быть офшорной территорией. У нас есть определенная пожарная техника, и именно под нее должна быть настроена пожарная безопасность объекта. Иностранцы включены просто в другую, незнакомую нашим чиновникам законодательную и проектную систему, которая функционирует как единое целое. У нас такая система разрушена, а та, что есть, не позволяет создать конечного продукта, в ней нет понятия качества. И отсутствие норм и введение какой-то зоны свободы тоже ничего не дают.

Юрий Григорян

архитектор («Проект Меганом»)

Если отстраниться от функции, политической составляющей, расположения и всяких других вещей, которые могут вызывать разные оценки, то можно увидеть в этом проекте очень значимую амбицию — построить новый город, не очень большой, но важно, что и не очень маленький, с нуля. Не какой-то район, а вещь, у которой есть центр, периферия и т.д. Это в конце концов и привлекло меня к проекту. Участвовать в создании такой вещи — уникальная возможность. Совет, где мы отсматривали предложения, давали рекомендации, дал некое дополнительное понимание современного урбанистического дискурса. И процедура отбора участника конкурса на генплан, и история кураторства над районами, и высокий запрос на качество — все достаточно любопытно. Тут есть вызов для архитектуры: как построить такие объекты, как они будут сочетаться. Быть может, мы все же узнаем, может ли современная архитектура вместе с ландшафтом создать гармоничную среду. Это, конечно, всех волнует и интересует.

Зданиями тут застраивается 70 гектаров из примерно 470. То есть, по сути, получается парк, сохраняется достаточно много природы, что важно в пригородной зоне. Кроме того, есть претензия сделать цельную концепцию городской культуры: связанных общественных пространств, велосипедных дорожек, транспорта. Ну а если идея потерпит поражение — тоже будет урок. Потому что без риска не делаются никакие хорошие вещи, да вообще ничего без него не делается.

Главная сколковская миссия — подтолкнуть вперед развитие отечественной архитектуры. Причем это происходит с помощью конкурса. Мы там внутри боролись за то, чтобы были множественные конкурсы, а не раздача заказов по знакомым архитекторам. И после проведения первого же я увидел, как участники вдохновлены такой моделью. Что можно сыграть в конкурс, выиграть, быть отобранным — и твой проект построят. Простая вещь, которая работает в других странах — в Германии, Швейцарии, еще где-то, — а в России до сих пор нет. Он не просто заказной — открытый: дает шанс молодежи открыть свой бизнес. Ради одного этого стоило затевать проект. Понятно, что критики масса. Нет опыта реализации комплексных проектов такого рода, поэтому трудно учитывать все сразу.

Надо будет смотреть по результату, критиковать его и использовать этот опыт. Очевидна еще, например, слабость строительной индустрии. Опять же, зеленые амбиции Сколково дают возможность заварить такую дискуссию, чтобы инженерам было интересно этим заниматься. А то приходится импортировать технологии — очень грустно.

Архитекторы: Эйдан Поттер (John McAslan + Partners, Великобритания), Андрей Романов, Екатерина Кузнецова (ADM architects)
Место: Москва, Станиславского, 11
Состояние: построено в 2010 году

История, начатая на Остоженке, продолжилась на Таганке следующим поколением архитекторов: аккуратные дворики, разнообразие фасадов, дерево, камень и кирпич. И архитекторы уже не могут сказать, что предлагали они, а что — английский партнер. Потому что представления об архитектуре у них одни.

Илья Мукосей

архитектор (студия «ПланАР»)

Есть, по-видимому, определенная синусоида развития московской жилой архитектуры. Остоженка — это было очень дорогое жилье, но довольно небольшого масштаба. Потом появились мегапроекты: «Город яхт», «Аэробус», «Авеню 77». И многие из них — тот же «Аэробус» или «Авеню 77» — это уже не центр, а периферия, это более дешевое жилье, хотя все равно дорогое. И масштаб гигантский, космический просто. Потом начался кризис — и мы имеем опять маленький масштаб, Станиславского, 11. За это время ситуация переломилась — не до конца еще, конечно, но в пользу более современной архитектуры. Начинается отход от того псевдоисторического стиля, который хорошо знаком москвичам по работам разных моспроектовских архитекторов. Его навязывал Лужков, а делали те, кто вырос на архитектуре семидесятых годов, на модернизме, брутализме, причем вполне себе западном. И они не могли историческую архитектуру делать, не чувствовали ее, просто лепили из готовых элементов, как панельные дома. Станиславского, 11, стилистически не очень далеко ушел от Остоженки. Но у ADM, мне кажется, возможности пошире, чем у тех, кто на поколение старше. Они умеют работать с ветхой исторической тканью, не с шедеврами, а именно с этакой исторической холстиной, извлекать из нее максимум эстетики и даже в каких-то местах ее очень ловко поддерживать. Воспроизводить масштаб, пропорции, даже когда ничего исторического на этом месте уже не осталось. При этом дома у них выглядят вполне современно, но за счет материалов, кирпичика состаренного, они кажутся своими в таких районах, где много старого прома. И в доме на Станиславского нет никакого историзма, но масштаб этих блоков, которые выходят на улицу, — он выбран очень правильно. Не единый длинный фасад, а как бы отдельные домики, и это соответствует масштабу этого района, масштабу домов, которые были раньше. Очень толково.

Архитекторы: Дмитрий Ликин, Олег Шапиро (Wowhaus)
Место: Москва, Берсеневская наб., 14, стр. 5
Состояние: реконструировано в 2010 году

Строили архитектурную школу, а получили — общественное пространство, которое само по себе и эксперимент, и учебное пособие. Амфитеатр и двор (большая редкость для Москвы — очень много дерева) способны вместить до полутора тысяч зрителей кино или слушателей лекции — и каждое лето через «Стрелку» таких проходят десятки тысяч.

Николай Малинин

критик

«Стрелка» — это городское общественное пространство, каких у нас, в принципе, сроду не было. Город активно застраивали, уплотняли, набивали под завязку коммерческими структурами, жильем, чем угодно, но только не такими учреждениями. «Стрелка» замечательна по многим параметрам. Во-первых, амфитеатр. Понятно, у нас специфический климат, и греческие мотивы смешны и комичны, но два сезона прошло, и все понимают, что театр под открытым небом — это очень удобно. Зимой он простаивает, зато летом превращается в место, где ты не просто сидишь на лавочке и пьешь пиво, а оказываешься вовлечен в какое-то осмысленное действие культурного толка. Вот этот романтический порыв — мы все равно немножко Греция, у нас все равно немножко демократия — мне чрезвычайно симпатичен. Во-вторых, сооружение деревянное. На фоне кирпича, камня, стекла, бетона вдруг возникает очаг природы — пускай не зелень как таковая, которая прорастает и цветет как хочет, но хоть что-то. У дерева есть ощущение временности, но оно тоже по-своему замечательное. Мы не построили тут какую-то домину на века, которую никак не сковырнуть, а сделали вещь, которая может реконструироваться, перестраиваться, переделываться. Это очень важное ощущение: мы не мыслим город как памятник. Для нас он нечто живое, что можно развивать куда-то дальше. Я бываю на «Стрелке» очень часто. Но я специфический потребитель: не тусуюсь, не употребляю продукты, которые мне все-таки кажутся непристойно дорогими. Ну есть минусы, конечно, чудовищно узкий тротуар, например, и это несмотря на все программные «стрелочные» разговоры про то, что город должен быть для людей, и все такое. Да, противоречий много во всей этой истории, но к самой «Стрелке» как к архитектурному сооружению они отношения не имеют.

Архитектор: Сергей Скуратов («Сергей Скуратов Architects»)
Место: Москва, Тессинский пер., влад. 2–6/19
Состояние: заканчивается строительство

Застройщики теперь тоже интересуются фабриками: новые дома выглядят как корпуса завода, внутри — лофты. Сходство усиливает отделка намеренно неоднородным кирпичом, в пентхаусах — 10-метровые скошенные потолки. Помещение первого этажа «Арт Хауса» спроектировано специально для галереи Гагосяна.

Владимир Плоткин

архитектор (ТПО «Резерв»)

Очень хороший, интересный и симпатичный дом. У нас в последнее время строится не так уж много домов, а этот такой заметный — как его можно не отметить? Место — подходящее. Объект тем и хорош, что он очень концептуален, его нельзя тиражировать, он подходит именно для этого места в городе. Район раскручивается, становится модным, там есть «Винзавод» и много зданий, выполненных в традиционном материале — кирпиче. То, что там появился объект, который чутко реагирует на разные обстоятельства этого места, — это нормально, и дом там уже прижился. В мире действительно есть много примеров, когда появление одного интересного дома способствует оживлению целого района — является таким финансовым моторчиком, притягательной силой. С точки зрения чистой архитектуры и чистого искусства неолофты — это не самый четкий и не самый чистый ход, но почему бы и нет. На самом деле, я думаю, это просто некая легенда, которую решили придумать именно для этого объекта, что будет такой неолофт. Если застройщику греет душу именно такое название и такое понятие, то почему бы и нет. Я сомневаюсь, что это придумал Скуратов, он вообще не такой архитектор, который будет специально имитировать то, чего нет. То есть он не будет имитировать лофт. Вообще, легенды — это коммерческая история, они нужны для того, что­бы продавать. Много же всяких легенд — наш объект, например, называется Fusion Park, что там Fusion, я до сих пор понять не могу. Или «Садовые кварталы» — да там садов никогда не было. Наш жилой комплекс «Аэробус» — при чем тут аэробус? Наверное, специально обученные знатоки вкусов нашего потребителя знают, что делать. Наверное, и неолофт найдет своего покупателя. Хотя к авторским замыслам эти легенды не имеют никакого отношения.

Архитектор: Юрий Григорян («Проект Меганом»)
Место: Москва, Цветной б-р, 15, стр. 1
Состояние: построен в 2010 году

«Меганом» строит немного, но тщательно и каждый раз попадает в точку. С «Цветным» получилось так же: универмаг с рынком наверху, резкие углы здания-горы, много дорогого камня и стекла встали между входом в метро и цирком как влитые. «Афиша» поговорила с главой «Меганома» Юрием Григоряном.

— Вам удалось построить «Цветной» так, что заметно, а глаз не режет, интересно — но все внимание на себя не оттягивает.

— Ситуация Цветного бульвара уже давно в архитектурном мире считалась странной: стоит череда таких автономных, симметричных коробок. Кинотеатр «Мир», цирк, потом стоял старый рынок, метро — странная выставка павильонов без какой-либо связи. И мы пытались решить именно эту задачу: поместить в существующий контекст такую архитектурную форму, которая все соберет. В результате там есть очень рискованные решения, но они работают. Например, фасад немного сломан и за счет этого поддерживает сразу два масштаба: верхняя, вынесенная вперед часть соответствует карнизной теме всех крупных зданий рядом, а нижняя — перекликается с высотой особняков, которые стоят с правой стороны, до метро.

— А в чем здесь риск?

— Архитектура сейчас же ведет себя как попало — отвергает горизонтали, вертикали, и в московской архитектуре такое уже есть — когда что-то нависает, выдается сверху, снизу, накреняется. Этакая нарочитая демонстрация современности. Такого нам не хотелось, но хотелось (ведь в целом образ этого дома — гора), хотелось подчеркнуть энергию его формы, как, знаете, бывают горы, которые наклоняются над нами. Мы хотели сделать его таким каменным телом и рассматривали разные варианты материала. Травертин, который в результате использован, появился по экономическим соображениям. Вообще-то, он очень дорогой — толстенные плиты, десятисантиметровые, поддерживающие нашу геологическую метафору. Но он при этом менее радикален, чем бетон, который мы хотели делать сначала — отливать такие огромные искусственные камни и покрывать ими весь дом, включая крышу. Не вышло из-за отсталости технологий. Наше панельное домостроение не может такого, как, например, во Франции, где отливают эти плиты цветного бетона — белого, кремового, разных красивых цветов — прямо на стройке. Привозят и льют двенадцатисантиметровые панели прямо на стройке в хорошем настроении, и ровные, и вешают их прямо на здание — я это видел! А у нас выяснилось, что такой бетон лить парадоксальным образом в два раза дороже, чем везти травертин из Италии.

— Так камень же красивее, чем бетон, нет? А из бетона вот рядом цирк стоит, кинотеатр — это же 70–80-е, не очень современно.

— Это как раз камень делает его немножко «под старину» — тут все отсылки, вплоть до Колизея, понятны. В этом, вообще-то, ничего нет дурного, и даже, может, хорошо, все-таки центр города. Но это уже не здание, которое может попасть на обложки профессиональных журналов ну и вообще в дискурс современной архитектуры: оно не манифестирует ее возможности, не применяет остросовременные материалы — как это делает белое или матовое стекло, какие-нибудь специально сделанные панели, которые и вписыва­ются идеально, и обеспечивают диалог с окружением, и при этом нет спекуляции на московской телесности, которую так защищали градостроительные советы, запрещая стекло в московском центре.

— Стекла там у вас тоже много.

— Да, это второй предмет нашей борьбы — устойчивый стереотип, что торговое помещение не должно иметь окон. Вообще, в Москве есть несколько врагов хорошей архитектуры. Во-первых, сами архитекторы — среди них больше всего врагов, во-вторых, заказчики, в-третьих — консультанты, с которыми приходится иметь дело, когда ты делаешь что-то коммерческое. Поэтому среди американских звезд критической архитектуры есть даже такое правило — ABC, anything-but-commercial, — что угодно, только не коммерческая архитектура, только не соприкасаться с философией коммерции, с рыночной экономикой. Консультанты говорят: «Вы делаете много стекла, но мы изнутри все застроим гипсокартоном». Это идет еще из Америки 50-х, а до этого — из Франции: отношение к торговле как к ящику, в котором ничего не отвлекает внимания и можно наиболее эффективно выставить освещение, тогда как естественный свет трудно контролировать. Мы пытались доказать самим себе и заказчику, что окна могут быть. А заодно что это должен быть департмент-стор и через окна будет видно внутреннее движение покупателей. Они считали, что может быть только типичный шоп-ин-шоп, просто магазины с дверками, как любой торговый центр у метро. А мы за департмент-стор боролись, как львы, потому что мы не хотели строить все эти галереи и магазинчики, это всегда ужасно выглядит, все в руках того парня, которому принадлежит его конкретный уголок, а ты ничего не контролируешь. А мы были уверены, что департмент-стор в Москве должен заработать — почему это в Лондоне их много, а в Мос­кве не должно быть? Но мы не можем просто так говорить «нет», мы должны отвечать какими-то наилучшими решениями. Это, в общем-то, борьба, которую никто не видит и никто не понимает.

— С другой стороны — вы же архитектор, какая вам разница, департмент-стор или шоп-ин-шоп?

— Это третья история — про рынок. Нам достался участок, на котором был Центральный рынок, — я там сам покупал цветы, когда был студентом, я помню это место. Мы понимали, что это уникальная возможность сделать рынок — не такой же, какой он был, а как есть рынки в Барселоне, в Нью-Йорке, с ресторанами на галереях. Но проблемы возникли с соседями. Соседство вообще многое определило: по сути дела, размеры рынка обусловлены размерами слоновозки, которая приез­жает в цирк и должна там развернуться. Cлоновозка — она какой-то фантастической длины, чуть ли не 27 метров, понимаете, да? Оказывается, слоны, когда их возят, должны ехать так: папа, за хвост держится мама, а за хвост мамы держится детка. А если их разнять, то папа разломает всю машину. А еще выяснилось, что сзади должен быть построен жилой дом, в котором квартира была обещана какому-то такому высокопоставленному чиновнику, имя которого даже лучше не произносить. А жилой дом и рынок — это по гигиеническим нормам нельзя. И нам выдали такую бумагу с резолюцией: «Жилой дом строить. Рынок не строить. Строить небольшой торговый центр у метро». Мы стали думать и поняли, что надо делать департмент-стор. Потому что это хоть какое-то публичное пространство, хоть что-то, если рынок нельзя. Мы стали обсуждать, сколько этажей можно делать — пять, шесть, семь. Много нельзя, потому что на верхние этажи энергии нашего московского человека уже не хватает, это в Малайзии можно делать торговые помещения и на одиннадцатом. И тут, назло врагу мы вышли с такой идеей: давайте там рынок и сделаем. Торговля выше четвертого этажа не полезет, поэтому давайте мы наверху сделаем просто красивое пространство. Нам повезло с заказчиком, мы с ним уже играли в такие игры — он верит, что в архитектуре есть своя сила. Что просто могучее пространство будет ценным.

— В любом месте, что бы вокруг ни происходило?

— Существует несколько теорий насчет связи архитектуры с местом. Одна из них говорит о том, архитектор выступает, грубо говоря, как транслятор. Что формы где-то все уже есть. Архитектор приходит на место и с ним устанавливает контакт. И есть такое поверье, что место ждет какой-то архитектуры. И в этом смысле нет плохих мест. Задача в том, чтобы набраться ума-разума и не ошибаться. И здесь не может быть оправданий, мол, кто-нибудь сделал бы это еще хуже. У архитектуры есть такая сила — один дом, помещенный в скопище разрозненных объектов, может их всех помирить. Или, наоборот, снес дом — и все заработало.

— Или все можно одним домом испортить.

— Да. Вот пример, не мой, а Юрия Павловича Волчка (профессор Московского архитектурного института. — Прим. ред.). Мы с ним шли вдоль американского посольства в сторону Арбата и смотрели на МИД. И перед нами была угловая башня Калининского проспекта и МИД, а между ними Lotte Plaza. И Юрий Павлович посмотрел на это и сказал: «Вот умудрились одним домом оба вида изгадить — и на Новый Арбат, и на МИД». Ошибки в масштабе — это самое плохое. Но вообще ошибки принципиальные — это когда ты сразу идешь по какому-то стереотипу, не даешь себе подумать, не видишь других возможностей. А в какой-то момент становится уже поздно: сначала ты формируешь дом, а потом уже дом требует чего-то от тебя.

— Вот у вас есть какие-то ошибки, про которые вы можете говорить?

— Полно. Во всех зданиях.

— Ну например.

— Вот мы делали жилой дом в Коробейниковом переулке. Там очень сложная была ситуация, узкий длинный участок, и мы решили делать очень длинный каменный дом. Некоторые доброхоты предлагали этот участок разрезать и им отдать половину — очень уж длинный, 150 метров. Мы долго очень работали над этой каменной формой, искали ритмы, как его сделать интересным и при этом оставить целым. Это было очень серьезное упражнение для нас, и до сих пор мне все эти эксперименты кажутся не бессмысленными. А вот на южной стороне мы решили делать башни стеклянные — как-то нам казалось, что объект будет тогда легче. В общем, тоже один из стереотипов, повелись на это, и не все детали хорошо получились.

— Это же смелость нужна — принимать какие-то решения и знать, что они могут быть ошибочными.

— Собственно, архитектура — это последовательное принятие решений. Ты говоришь: это будет так, а это будет так — и ты не можешь колебаться. Это здание будет все белое. Все говорят: прекрасно. Как только ты скажешь: «Но я еще не решил, может быть красное!» — вся история схлопнется, никто не поверит. А ты ведешь за собой огромное количество финансов, людей, и все верят тебе и говорят: «Давай! Старик, ты знаешь как, ну нарисуй, ты знаешь, как это будет». Это назначение результата. Ты его должен увидеть. Можно делать тысячи вариантов, смотреть, работать, объективизировать выбор, с помощью рассказа объяснять себе его — все это относится к области техник, как йога. Но в определенный момент ты должен сказать: будет вот так.

Интервью: Александр Острогорский

Архитектор: Борис Бернаскони (Архитектурное бюро Bernaskoni)
Место: Тверская обл., пос. Завидово
Состояние: построена в 2010 году

Издатель журнала о качественной современной архитектуре построил себе и дом такой же: простая форма (любят голландцы, французы и скандинавы), много света, чистота и пустота внутри (как у японцев), энергоэффективность (любят все).

Олег Дьяченко

владелец дачи, бывший главный редактор и издатель журнала Interni

Нельзя сказать, чтобы мы долго работали над домом, ведь он очень простой. Я Борису Бернаскони, как человеку, который, на мой взгляд, до сих пор является одним из немногих архитекторов в России, кто способен как-то воспринять и понять эти идеи — минимализма, функционализма, — я ему довольно подробно рассказал про все, что я хочу сделать. Что это будет амбар серо-черного цвета из простых досок, что это должно быть хорошо утеплено, что это будет с большими окнами. После чего он пришел в гости и принес в подарок папку с не совсем проектом, но уже практически с тем, что сейчас на фотографиях. После этого мы поправили форму окон и пропорции фасада. И все. Амбар, во-первых, потому что самая простая форма. Во-вторых, в той местности есть нечто похожее. Наверное, какое-то влияние скандинавское, рядом даже есть несколько похожих построек, скорее всего, старых хозяйственных. Я на них смотрел и думал, что такой дом впишется хорошо. Амбар для меня более привлекательная форма, чем терем. Я бы не хотел строить дом, который будет, как вставная челюсть, полностью расходиться с окружением.

В России публика дом заметила не после того, как мы его в журнале Interni напечатали, а после того, как он появился в ArchDaily и еще в полусотне иностранных блогов. Да и в Interni мы его тоже опубликовали не по блату, а потому что мы там всегда такое и печатали. Если бы нам кто-то что-нибудь такое прислал из российских архитекторов, то мы бы только такое и печатали. Но никто ничего подобного не присылал и, кажется, не делал. А почему — не знаю. Почему на Болотную только сейчас стали выходить, а в 1999-м никто не выходил? Для меня до сих пор загадка, почему люди догадываются ездить на самых современных хороших автомобилях, но при этом не догадываются строить такое же хорошее современное энергоэффективное жилье.

Архитектор: Алексей Каменюк (ТМА Пестова и Попова)
Место: Нижний Новгород, Ванеева, 110б
Состояние: построена в 2010 году

Пристроенный к старой советской спортивной школе новый корпус — образец смелой и ироничной нижегородской архитектуры. В не самом обжитом районе города школа становится единственной запоминающейся точкой — благодаря яркому цвету и простой геометрии.

Илья Мукосей

архитектор (студия «ПланАР»)

Десять лет назад мы знали архитектуру Нижнего Новгорода, а сейчас ее почти не знаем, просто информации нет — ни в интернете, ни в журналах. Притом что архитектура там всегда была очень интересная: в начале девяностых там началось буйство, сумасшедший китч — очень смелый и здоровый. Потом появились и другие течения. Рывок был мощнейший. Это их собственная школа, которая продолжает там и сейчас работать. Что всегда было в нижегородской архитектуре и есть в этом проекте — они стремятся развеселить, создать какие-то интересные объекты, с юмором, с динамикой, которые из скучного района делают по возможности нескучный, хоть небольшой кирпичик в эту сторону ставят. Училище — неплохая иллюстрация ­этого подхода. Скорее всего, это не по наитию, они осознают, что нужен именно юмор, что современная архитектура не должна быть самодовольной, застегнутой на все пуговицы. Очень простыми, скупыми средствами: вот они дали красную облицовочку, вот они дали косые ножки, вот они дали зеленую полосочку какую-то. Одна, две, три, четыре детали, немножко косые переплеты окон, но едешь — и глаз зацепляется за это. Получается запоминающийся объект, который упрощает ориентацию, становится фокусной точкой в городском пространстве. Но грань тут тонкая. Играя с формой, важно не переборщить. А для этого нужна самоирония. Главное — не зарываться слишком глубоко. Тут должно быть алгебры ровно столько, чтобы от этого не нарушилась гармония.

Архитектор: Григорий Дайнов (Архитектурное бюро DK)
Место: Ярославль, Первомайский б-р, 1
Состояние: построен в 2010 году

Ярославль обзавелся развлекательным комплексом на 4000 квадратных метров — концертный зал, боулинг, бары, рестораны. Другие бы дали четыре этажа в неоновой подсветке, но архитектор, выдержав не один бой с заказчиком, аккуратно вписал здание в один из центральных бульваров города, упрятав большую часть комплекса под землю.

Андрей Боков

рхитектор, президент Союза архитекторов России

Это очень профессионально сделанная вещь, и удивительно, что она появилась в городе Ярославле, где не было каких-то известных предшественников у этой архитектуры, не было примеров, хотя бы близко сопоставимых с этой горкой. Не были известны имена этих замечательных ребят. Эта вещь появилась, как часто бывает в России, без увертюры, откуда-то из атмосферы. Меня очень радует, что есть молодая энергия, которая мгновенно, при малейшей возможности, прорывается наружу — и столь продуктивно, подтверждая, что у нас есть талантливые архитекторы.

Это архитектурное высказывание сопоставимо со всем тем, что принято называть архитектурой XXI века. Тут и внимание к деталям, и владение современными материалами: бетон, стекло, облицовочный камень, изящное решение цоколя и стыков материалов. И самое главное — это не дом, это часть ландшафта, часть бульвара. Огромное пространство внешне себя почти не обнаруживает. Игра идет на уровне локализации, а не репрезентативного фасада, органического присутствия в этом месте. И это общедоступное место, наполненное разными событиями, открытыми для города. Функционально это пространство тоже хорошо организовано. Оно перетекает, струится, просматривается снаружи. По-человечески очень понятно, и людям там, очевидно, комфортно. Настоящее проектирование города, остроумное и грамотное.

Архитекторы: Борис Левянт, Олег Груздев, Всеволод Шабанов (ABD architects)
Место: Москва, Лесная, 5
Состояние: построен в 2009 году

Редкий случай, когда в центре Москвы появился не просто очередной офисный центр, а новый — и, что важно, живой — квартал. Общественное пространство с площадью, фонтаном, переулками и ресторанами. Все, что на уровне глаз, — соразмерно человеку и понятно.

Григорий Ревзин

архитектурный критик

Из-за строительной экспансии, которая была при Юрии Лужкове, сейчас все так увлечены темой сохранения исторической застройки, что готовы говорить, что любой сарай XIX века лучше, чем то, что делают сегодня Александр Скокан или Борис Левянт. Так что сейчас защищать идею строительства в историческом центре бессмысленно, никто слушать не будет. Но вообще, я считаю, что Москва — город очень непостроенный. Особенно это касается площадей, полей с хаотичной застройкой по краям. Они по большей части построены в советское время и рассчитаны на прохождение танковых колонн и парадов. При этом ни одной европейской «площади-зала», соразмерной человеку, в Москве нет. Белорусская площадь — тоже не лучшее место, она такая разлапистая, со множеством ответвлений, да еще и с мостом. Нельзя сказать, что комплекс «Белая площадь» ее как-то спас, но один угол теперь выглядит более-менее пристойно. «Белая площадь» — пример современной европейской офисной архитектуры. Москва сначала была столицей первого социалистического государства, потом в ней образовался капитализм. Капитализм потребовал офисов, а у нас были только конторы, министерства и ведомства. Сначала фирмы поселились в них, но скоро возникло желание создать офисы, которые соответствовали бы сегодняшнему капитализму. При этом каждого из создателей офиса распирал пафос, будто он производит фантастическое новое явление с новой идеологией. В результате многие из первых подобных строений вообще нельзя использовать. Потом появился «Сити» — там пафоса еще больше. А вообще-то, офис должен быть просто приличным фоновым зданием. Хороший городской офис — это как хороший деловой костюм: к нему есть много требований, но главным образом он должен выражать некий уровень цивилизованности. Не может быть хороший деловой костюм с блестками. А у нас он все время с блестками.

Архитектор: Александр Бродский
Место: Калужская обл., дер. Никола-Ленивец
Состояние: построен в 2011 году

Проект самого известного на западе российского архитектора (или художника?) для фестиваля в Никола-Ленивце: двухэтажный эллипс, с тринадцатью старыми дверями, незнамо где собранными, на первом этаже, с окнами на втором, смотровой площадкой на крыше и камином в центре зала. Аллюзий море — от «Алисы в стране чудес» до де Кирико и античных храмов.

Евгений Асс

архитектор (бюро «Архитекторы Асс»)

Эта вещь выделяется среди того, что было сделано русскими архитекторами, как образец поэтического языка в архитектуре, на котором Бродский говорит безупречно точно. Ротонда — это глубокое и серьезное философское высказывание о взаимодействии природы, человека и архитектуры. Не хотелось бы говорить в терминах — «что художник хотел сказать своим произведением», но там чувствуется магическое излучение, которое производит эта вещь. Это множество дверей и входов, которые ведут в пустое пространство. Бродский использует в новой постройке старые двери, и среди них нет ни одной одинаковой, все они были выброшены и вот снова вернулись к изначальному предназначению. Ротонда очень точно вписана в контекст природы — посреди поля, вдалеке от леса она становится таким центром, силовым магнитом. Для меня совершенно не важно — разберут ее или она останется стоять, пока не сгниет. Мы ведь говорим не о капитальности строения, а о силе высказывания. Музыка тоже имеет тенденцию исчезать: прозвучала — и ее больше нет. То же самое иногда и с архитектурой. Можно ли назвать то, что делает Бродский, русским стилем? В том смысле, в котором Пушкин, или Мандельштам, или Пастернак являются русской поэзией. Это не русский стиль, а русский язык скорее. И, странным образом, при всей временности и нарочитой невзрачности этого сооружения, оно больше похоже на барочные постройки архитектора Борромини, чем на русские образцы: такая неожиданная проекция итальянского барокко в русских полях.

Архитекторы: Евгений Пестов, Алексей Каменюк (ТМА Пестова и Попова)
Место: Нижний Новгород, Академика Блохиной, 5
Состояние: построено в 2011 году

Нижний Новгород, «русский Детройт», качественной и заметной архитектурой не избалован — сколько ни строй, мало не будет. Тем удивительнее, что в 90-х здесь сложилась своя школа. Лидером ее в 90-е был главный архитектор города Александр Харитонов. После смерти Харитонова эстафета перешла к его соавтору Евгению Пестову.

Марина Игнатушко

архитектурный критик, организатор «Рейтинга архитектуры Нижнего Новгорода»

Дружелюбие архитектуры — качество, которое профессионалы объясняют разными точными параметрами и характеристиками. В случае же с этим домом их подсказки не нужны: фасад выглядит жизнерадостным в любую погоду. Словно солнечные зайцы скачут по нему. Структура с цветовыми пятнами — тема соседнего дома, выросшего здесь несколько лет назад и названного по-мондриановски De Stijl (голландская группа художников и архитекторов-модернистов, среди лидеров — художник Пит Мондриан и архитектор Геррит Ритвельд. — Прим. ред.). Только у авторов De Stijl вместо современных материалов был цветной кирпич. Плотная масса их дома статична, воспринимается отстраненной, впрочем, как и огромные новые жилые ­коробки на противоположной стороне улицы. «Тетрис» словно всех примирил, показав, что смена масштаба пойдет улице лишь на пользу: вместо отдельно стоящих, хотя и теплых, деревянных домиков за заборами, появилось общее-целое, подвижное, легкое. Хорошо, если это настроение со временем удастся протянуть на всю улицу.