Светлана Рейтер говорит с Павлом Лунгиным

— После съемок Петр Мамонов сказал, что царь у него в итоге не получился.

— А мне кажется, он сыграл замечательно. В Пете довольно много от Ивана Грозного, хотя ему, наверное, легче воспринимать себя чистым человеком. В Мамонове, на мой взгляд, есть и светлое, и темное, есть верх, а есть — низ. В этом смысле его царь очень убедителен. Петя достиг большой глубины, но ему, наверное, было тяжело впускать в себя все это. То, что я хотел, мы с Мамоновым сделали.

— Я не знаю, прекратились ли предложения канонизировать Грозного, но знаю нескольких человек, которые всерьез думают, что если б Россией до сих пор правил он, жизнь была бы гораздо лучше.

— Он, безусловно, знаковая фигура, но те, кто хочет его канонизировать, знают про него не больше, чем те, кто его ненавидит. Спор о Грозном — это продолжение вечных споров на тему «Власть — это Бог или нечто иное?».

— А вы сами как считаете?

— Я считаю, что власть не Бог и не может им быть. Никак. Никогда.

— Но в России власть и религия настолько плотно сплетены, что трудно разобраться, где религия, а где — та самая власть.

— Я не хочу осуждать Русскую православную церковь. Иногда у меня ощущение, что общество стоит и, улюлюкая, ждет, где оступятся попы. Церковь вышла из рабства всего двадцать лет назад и пытается самостоятельно идти по жизни. Умеет она это или нет — не знаю. Надеюсь, что у патриарха хватит воли и ума понять, к чему он идет. Например, нынешняя неловкость с введением уроков православия обусловлена тактическими просчетами, но, по сути, что, простите, скверного в том, чтобы объяснять ­детям, что хорошо, а что плохо? Все с таким упоением кинулись требовать запрета на проведение уроков религии, как будто сами довольны нынешним положением дел. Конечно, уроки богословия, проводимые людьми неумелыми, могут нанести ­детям вред. Но надо ведь что-то делать с подрас­тающим поколением, понимаете? Разве это нормально, что дети не знают, кто такой Христос? ­Разве мы хотим строить общество с малолетними консюмеристами, погрязшими в интернете? Мы живем в мире, где не говорят о высоком.

— Возникает ощущение, что «Такси-блюз» и «Царь» сняты не просто разными людьми, а идеологическими врагами.

— Мне так не кажется. Они разные по ­изобра­зительному языку, но все мои фильмы, если посмотреть их повнимательнее, посвящены одному — мучительному, в конвульсиях, просыпанию человеческой души. Та же «Свадьба» — совершенно христианский сюжет. Молодой человек готов женить­ся на женщине, которая его не любит, чтобы быть отцом ее ребенка. И ради этого готов пойти в тюрьму за преступление, которого не совершал. Если это не христианство, то что же еще?

— Тогда и «Вокзал для двоих» — христианская притча.

— Конечно. Мы все живем в луче христианства. Вне зависимости от того, верующие мы или нет. Бердяев писал, что есть времена, когда мучающийся атеист ближе к Богу, чем самодовольный христианин. Наверное, делая такие заявления, я отпугиваю, например, вас как потенциального зрителя.

— Потенциальный зритель по старой памяти считает вас экспортным режиссером.

— Такое отношение к своим работам я нахожу бесконечно глупым. Хотя бы потому, что нет регистра, согласно которому на пятнадцатой минуте мож­но сотворить нечто эдакое, от чего заплачут в Запад­ной Фландрии. Я знаю молодых режиссеров, которые ходят по студии со словами «Я делаю фестивальный фильм». И никогда их фильмов на фестивалях я не видел. А упреки в продажности — рудимент наследия времен железного занавеса, когда считалось, что за границей черти живут.

— А у нас тогда кто?

— У нас — истинно православные, разве вы не знаете? С одной стороны, нам дико к чертям ­хочется, с другой — мы их осуждаем.

— То есть окон в Европу вы для себя не рубили.

— Если вы смотрели фильм «Подстрочник», то знаете, что моя мать выросла во Франции. В детстве я существовал между двумя культурами — материнской западной и нянькиной православной. Эти два начала во мне по-прежнему сильны. Хотя мой личный опыт показал, что жить мне в Европе сложно. Надо там родиться, чтобы ­ценить те вещи, которые мы с вами ценить не умеем.

— У «Царя» ведь было другое название: «Иван Грозный и митрополит Филипп». Что-то в нем есть от боксерского боя, не находите?

— Или от кандидатской диссертации. Скучное название на самом деле.«Царь» гораздо более ­емкое слово. Иван Грозный был первым царем, и власть до сих пор опечатана теми родовыми ­признаками, которые он ей дал.

— Вы имеете в виду нашу власть?

— Всякую, на всем протяжении нашей истории. В девятнадцатом веке власть пыталась стряхнуть с себя эти признаки, пыталась изгнать Грозного из себя. Но он не изгоняется; даже сейчас люди не без лицемерия просят: «Вы уж с нами построже! Пожестче! Вы, Медведев и Путин, посеките нас, будьте добры!» Тираническая власть исторически порождает людей, которые не могут ограничивать себя изнутри и хотят сильной руки.

— У вас Иван Грозный — клинический ­шизо­френик с раздвоением личности.

— А может, и с растроением. Одновременно с введением опричнины он писал письма английской королеве, прося у нее политического убежища. Хотел, знаете, на ней жениться.

— Олег Янковский снимался у вас тяжело больным. Вы об этом догадывались?

— Нет. Никто не знал, что он болен, включая его самого. На съемках мы жили достаточно весело: он с нами ел и пил, тяжело работал, днем снимался, вечером уезжал в Москву, чтобы играть в театре, а под утро возвращался к нам. Его смерть была ­скоропостижной и ужасной — мы строили какие-то планы… Понимаете, болезнью и не пахло: была у Янковского некоторая усталость — и все.

— Судя по «Царю», власть кажется вам объек­том, достойным изучения. А какие у вас самого с ней отношения?

— Особенно никаких. А должны быть?

— «Остров» был настолько обласкан, что вы стали казаться чем-то вроде Никиты Михалкова.

— А в чем он был обласкан? Я получил грамо­ту от покойного патриарха, вот и все. Мне не да­ли за этот фильм никаких особенных венков, а я не устраивал спецпоказов для властей предер­жащих.

— Вы сейчас, кажется, заседаете в правлении Союза кинематографистов? По словам Даниила Дондурея, во время конфликта в СК только вы и Шахназаров расписались в полнейшей ­лояль­ности к Михалкову.

— У нас Лесков еще в XIX веке ввел понятие «либеральной жандармерии». Я не хочу оправдываться. Я достаточно самостоятельный и сильный режиссер, чтобы иметь право представлять кинематографическую общественность. Если я могу что-то сделать в области пенсий, страховок и авторских прав, то я это сделаю. Народная русская забава под названием «Борьба против Михалкова» кажет­ся мне достойной мультипликационного сюжета. Я не помню случая, чтобы он казнил или возвеличивал одного конкретного режиссера. В нем, на мой взгляд, нет никакого идеологического нажима. Да тот же самый Даниил Дондурей когда-то мне рассказывал, что путем опроса студентов ВГИКа была составлена десятка режиссеров, на которых эти студенты хотели бы быть похожими. Михалков в этом списке лидировал с чу­довищным отрывом.

— А вы там были?

— Дондурей сказал, да.

— Отец Иоанн Охлобыстин, сыгравший шута Вассиана, подвергся страшной обструкции со стороны православно ориентированных критиков.

— Мне кажется, Охлобыстин совершил под­виг. По сценарию он должен был появиться в фильме ровно два раза, и такой объем, как сейчас, роль получила только за счет импровизаций Ивана. Изначально не было и сцены сжигания Вассиана, которая возникла только потому, что Охлобыстин нашел в себе силы сыграть еретика самозабвенно и со всем пылом. Иван показал какое-то хлыстовское радение, и то, что он взял на себя эту ношу, заслужива­ет глубочайшего уважения.

— И сан ему в такой роли играть позволяет?

— Он получил разрешение от патриарха. У Ивана громадная семья, приход его не кормит, и ему ­раз­решили зарабатывать на хлеб своей профессией.

— В «Царе» все-таки удивительный диссонанс между рассыпающимся Грозным и его женой.

— Да, ему все время находили молодых жен — у него их было семь или восемь, на четвертой его отлучили от церкви. В фильме, кстати, та самая ­четвертая жена — он ее впоследствии отравил.

— Но Грозный в отличие от тощего Мамонова был все-таки человеком корпулентным.

— А кто об этом знает? Известно, что он любил есть и пить, но был человеком насквозь больным. В Мамонове, кстати, масса энергии — и я не уверен, что настоящий Иван Грозный был так же подвижен.

— Думаете, ваш фильм может что-то изменить?

— Нет. Я себе льщу этой мыслью, но это полный самообман. Фильм может поставить какие-то вопросы, у зрителя может что-то заболеть, человек может заплакать или рассердиться. Фильм может показать человеку, что он не одинок в этом мире. Но изменить жизнь, увы, фильм не может.

— Но вы не боитесь, что вас в очередной раз упрекнут в конъюнктурности и пошлости — как было с «Олигархом», «Свадьбой», «Островом»?

— Честно говоря, не боюсь совсем. «Олигарх» опередил свое время, предвосхитив взлет и падение Ходорковского. Это фильм про неизбежный конфликт старой государственной машины с новыми людьми. Поймите, я — не киновед. Я не умею вписываться в кинотенденции, а ловлю своим длинным носом то, что носится в воздухе. Сам на себе ставлю эксперименты и ищу ответы на те вопросы, которые волнуют меня. Я — единственный, кто касается подобных тем, за что и получаю по башке.

— Для «Царя» вы построили почти целый город рядом с Суздалем. Что с ним будет? Сломаете?

— Уже сломали. Были какие-то ресторанные ­люди из Суздаля, которые хотели купить наши ­декорации, но потом отчего-то передумали.

— Павел Семенович, а это правда, что, пере­водя «Малыша и Карлсона», ваша мать Лилианна Лунгина использовала ваши детские выражения? Вы правда в детстве говорили «Пустяки, дело житейское» или «Низводить и курощать»?

— Не совсем так: когда мама переводила эту книгу, мне было десять ­лет. Я помню, как мне ­читали диалоги и как я вставлял свои ремарки. Мой образ маму инспирировал, поскольку я в детстве был похож на Карлсона.

— Неужели?

— Да я и сейчас на него похож.