«Каждый приезжий ненавидит других приезжих»: понаехавшие против москвичей

Иван Noize MC Алексеев (музыкант, приехал из Белгорода): Моя история банальная. Я закончил школу в городе Белгороде, это граница с Украиной — неподалеку находится Харьков, — но это Россия. Закончил и приехал поступать в Москву, попробовал несколько вузов, но оказался в итоге в РГГУ.

Игорь Компаниец (старший редактор журнала Port, москвич): Я тоже там учился.

Алексеев: Класс! Я поступил на факультет информатики. Факультет с самым низким проходным баллом в гуманитарном вузе. Остановился у бабушки Светы, сестры моего деда. Главным символом Москвы для меня стал метрополитен. Помню, как с опаской проходил через турникеты, неловко спрыгивал с эскала­тора. Но главное — запах метро. Не знаю, может, это какое-то машинное масло специальное. Со временем этот запах перестаешь чувствовать. Но когда я долго нахожусь не в городе, а потом возвращаюсь — то могу заново его уловить, и он мне очень нравится. Он будит воспоминание о переезде, то ощущение перехода на какой-то новый уровень. Я тогда попал в интересную, но очень агрессивную среду. Все меня, конечно, пугало, я чувствовал себя маленьким. И казалось — все, кто обращает на меня внимание, сразу понимают, что я не отсюда.

Тимур Каргинов (участник шоу «Stand Up» на ТНТ, приехал из Владикавказа): А я первый раз приехал в Москву в 2003 году и сразу понял, что хочу здесь жить, потому что случилась одна забавная история. До этого я из Владикавказа мало куда выезжал. А тут мы приехали на автобусе в Лужники — на самолет не было денег. И вот я вылезаю с сумками, а навстречу идет огромная толпа молодежи. Все одеты ярко, не как во Владикавказе. Я спрашиваю у прохожих: что происходит? Они говорят: «Мы идем с концерта Моби». А я как раз ехал в автобусе и всю дорогу слушал альбом Моби «Play»! Я тогда почувствовал, насколько это все близко в Москве. А в 2009-м мне предложили тут работу, и я переехал.

Хелен Уомак (автор книги про Россию «The Ice Walk», приехала из Уэйкфилда): Я приехала, когда только началась перестройка. Тогда мы все были в полном ­восторге друг от друга — западные и советские люди. Это был страстный роман. А потом, естественно, мы потихоньку привыкли друг к другу. Западные люди приехали сюда, русские стали бывать на Западе. А теперь… Есть такое английское выражение: «С привыканием приходит презрение». И я очень боюсь, что сегодня мы дошли до этой точки. Когда я приехала, Москва открылась для меня как цветок, а сейчас, надеюсь, это временно, но я чувствую, что Москва закрывается. Я здесь живу почти тридцать лет, у меня первый муж — русский, второй муж — русский. Здесь я принимала участие в воспитании шестерых детей. И теперь в российском интернете меня называют патологической русофобкой. Конечно, я смеюсь над этим, даже говорю, что это честь, — ведь все, кто писал про Pussy Riot, про Сергея Магнитского, Ходорковского, все достойные борцы за права человека, побывали в этом списке. Но, с другой стороны, на самом деле я расстроена. Ну какая я русофобка? Я давным-давно уехала бы, если бы была ею.

Компаниец: Возвращаясь к воспоминаниям про Москву — я отчетливо помню себя и город где-то с года с 86–87-го. Это были средние классы школы. Первые совместные предприятия, какие-то западные магазины, где ты мог купить за безумные деньги баночку колы. И эта влюбленность в Запад. Потом все это начало принимать извращенные формы, начался бандитизм. Гавриил Харитонович Попов, наш мэр, был слабый градоуправитель, он и его друзья из межрегиональной депутатской группы, либералы вроде Афанасьева, упустили власть. А после него пришел Лужков — один из самых великих воров. Он разрушил ощущение Москвы, и я потерял чувство, что это моя родина. С тех пор я хожу по Москве, осторожно выбирая маршруты. Потому что меня, например, просто визуально оскорбляет здание гостиницы «Москва», оно абсолютно непристойно построено.

Уомак: За те годы, что я здесь, кое-что мы приобрели, кое-что потеряли, конечно. Мы потеряли очень много красивой старой архитектуры. Зато с точки зрения шопинга все стало намного веселее. Я очень хорошо помню времена, когда на полках в магазинах можно было найти лишь пару кусков сала и гнилую капусту. Теперь здесь большой базар, очень колоритный.

Каргинов: У меня нет ностальгического чувства по отношению к Москве перестройки, но я про это много читал и смотрел. И недавно, кстати, включил передачу «До 16 и старше» 91 года выпуска. Там обсуждалась тема появления в Москве гопников. Тогда они приезжали в Москву из Поволжья, чтобы снимать с людей кроссовки. Они говорили: «Москва всегда жирела, у вас все всегда было, поэтому мы приехали к вам, чтобы навести порядок…» А сегодня гопники — это люди из спальных районов.

Компаниец: Москвичей не любят и всегда не любили в России. Если приехать куда-то на отдых, условно, в Таиланд или Турцию, все русские делятся: регионы отдельно, москали, которые якобы наглые и зажравшиеся, тоже отдельно.

Алексеев: Еще москвичи хмурые. У нас в группе есть два устойчивых выражения. Надо мной периодически прикалываются, что я похож на обезьяну: у меня такие огромные руки, брови густые. И когда я хмурюсь  — они называют это monkey face. Но у monkey face есть максимальное состояние, когда оно превращается в Moscow face. Moscow face — это потолок, выглядеть более грозно уже нельзя. Собственно, Moscow face демонстрируют люди в пробках, в метро. За рубежом это становится еще заметнее. Русского за границей просто распознать: он никогда не улыбается, он готов к борьбе с окружающим миром непрерывно.

Уомак: Вы про обезьян говорите, а я хочу про собаку — «собака бывает кусачей только от жизни собачьей». В большой степени жизнь здесь остается собачьей, так что люди не злые — просто они уставшие.

Каргинов: Да, главная претензия иностранцев к русским — вы не улыбаетесь. Попробуй встань в 6 утра, протолкнись в электричку, потом в метро, потом на маршрутке до работы, досиди там и езжай обратно — и каково тебе будет?

Алексеев: Популярные претензии к москвичам из нашего окопа: во-первых, действительно предвзятое отношение ко всем, кто якобы недотягивает до уровня культуры, который присущ каждому жителю столицы. Московский снобизм — это не миф. У адекватных людей его нет, но есть большая масса, которая его вполне недвусмысленно транслирует. Вторая характерная черта — москвич не знает, что происходит за пределами МКАД. Все эти «замкадыши». То есть вроде как москвичами заявляется некий расширенный кругозор, но при этом, что касается географических знаний, карикатурный москвич не знает, где Ека­теринбург. Все это для него какая-то тмутаракань, однородный паштет, крайне непривлекательный. Ну и третья черта, которая, на мой взгляд, из всех обви­нений является самым объективным, — у москвичей, у молодежи особенно, ­отсутствует мотивация. Люди не готовы просто брать и что-то делать, они все ­откладывают на завтра. Вечно все у них очень сложно — и тут не получается, там не выходит. А почему не получается? Скорее всего, потому что приехали эти уроды-провинциалы со своими острыми коленками-локтями, и давай тут по головам ползти.

Уомак: То же самое можно сказать про Париж, про Сидней. Лондонцы так же ведут себя в отношении моего родного графства Йоркшир. Это классические отношения между городом и провинцией. Конфликт интересов между теми людьми, которые сидят на одном месте, и теми, кто приезжает в поисках лучшей жизни. Боюсь вас разочаровать: Россия бы очень хотела иметь свой особый путь, Москва желала бы стать исключительной, таким супер-пупер-городом — но на самом деле, кроме общечеловеческого пути, другого нет.

Каргинов: Соглашусь, самая большая проблема Москвы — то, что она никак не может признать и принять, что она большой котел. Люди сюда со всех концов страны приезжают за счастьем. К сожалению, так устроен социальный климат в стране, что, если ты хочешь чего-то добиться в музыке, в журналистике, не важно в чем, ты должен приехать сюда. Я на протяжении пяти лет сталкивался с самыми дурацкими стереотипами по отношению к себе, потому что я с Кавказа. Например, в 2010 году я не мог за нормальные деньги четыре месяца снять квартиру. Четыре месяца!

Уомак: Могу добавить, что, когда я переехала в дом, где я сейчас живу, все жильцы думали, что я с Кавказа, потому что я черненькая. И соседи были со мной очень недружелюбны. Но как только узнавали, что я англичанка, то есть «правильная» иностранка — отношение менялось кардинально.

Каргинов: При этом я не иностранец, у меня есть русский паспорт! У меня есть легальная регистрация по месту жительства, я плачу налоги. У меня была такая ситуация: я зашел в квартиру, где жили две огромные бойцовые собаки. Там воняло невероятно, ванная черная, все измазано собачьей слюной. Просто невозможно было находиться. И меня хозяйка спрашивает: «А вы тут всколькером ­будете жить? Какую вы еду готовите? А не будет ли тут вонять?» Я даже не нашел, что ответить, просто ушел. Знаете, у кого я в итоге снял квартиру? У татар. В Кузьминках. Это такой драйвовый райончик.

Алексеев: Я тоже юго-восточный чувак, в Люберцах живу, в Кузьминках бываю.

Каргинов: Ну ты тогда примерно понимаешь, о чем я. Недавно читал статью, что первое в России гетто может образоваться в Кузьминках.

Компаниец: Да, пламенный привет Кузьминкам. Помню, я пошел туда на панк-концерт, это был 98–99 год. У меня было две серьги в ухе. Уехал я с контузией глаза, множественными сотрясениями — просто потому, что у меня были серьги.

Каргинов: Это действительно странный район. Там рядом какой-то ветеринарный институт, где учатся много выходцев из Центральной Африки, в основном женского пола. И многие из них подрабатывают проституцией. Они ходят по двадцать человек, прячутся от патрульных машин. Однажды, представьте, на меня из кустов выбежала толпа африканок. За ними какая-то машина — погоня, африканки куда-то убегают, их догоняют. Это все в три часа ночи происходило причем. В общем, такая Москва — это тебе не «Красный Октябрь».

Алексеев: У меня тоже есть одна африканская история, связанная с юго-востоком Москвы. До того как построили метро «Жулебино», я часто выходил на «Рязанском проспекте», чтобы поймать машину в Люберцы. И однажды ко мне на вишневой шестерке подъехал черный чувак. Я сажусь, он врубает погромче афробит, мы едем, беседуем. И вот я спрашиваю: «Ну а где ты еще жил?» Он говорит: «Ну я вот жил во Франции немножко, в Германии и теперь переехал сюда». — «Ну и что, — говорю, — как тебе — нравится в Москве?» — «Да, — говорит, — мне очень нравится. Европейские люди очень жесткие, если они говорят нет, то ты даже переспросить не можешь. А здесь ко мне подходит милиционер проверить документы: «Ну как же так?» А я ему: «Туда-сюда, документов нет, деньги есть…» Мне тут более комфортно, условия в Москве либеральные».

Уомак: По поводу спальных районов: для меня большая загадка, почему они так устроены. В России же очень много земли — это самая большая страна в мире. Почему тут строят повсюду одинаковые высотные здания с маленькими квартирками?! Они как норки для кроликов. Дома без садов, без зелени. Из-за таких условий люди живут очень тесно. В результате русский человек редко проводит время наедине с собой. Но человек начинает понимать, кто он или кто она, только когда есть тишина, покой и privaсy — у этого слова даже нет перевода с английского. Постоянная коллективная жизнь не дает человеку осознать, кто он, — и расти, к сожалению. Это большая беда.

Компаниец: Ничего удивительного, люди сидят в своих многоэтажках и ничего от жизни и сами от себя не ждут. Тюремный институт, школьный институт, армия с дедовщиной — всю жизнь тебя ставят в рамки, везде. «От тюрьмы да от сумы не зарекайся» — я не помню ни на английском, ни на французском подобные поговорки. Еще что касается privaсy — есть феномен русской женщины. Она хоть и потребляет все западные сериалы и глянцевые журналы, сидит на сайте, условно, style.com, и тем не менее, если к 30 годам она не обеспечила себе наличие мужа, нескольких детей, тетушек, бабушек и прочих родственников, то все — она неудачница, выкинута из жизни. Я вижу по фейсбуку, как у всех у них к тридцати начинается какой-то внутренний вой, что они одни, никого с ними рядом нет. И при этом они себя ощущают европейками. Хотя европейка и в 40 лет будет прекрасно себя чувствовать без семьи. И на жизни в городе это тоже отражается. Девушки тут обязательно показывают качество своего тела, непременно какой-то соблазнительный имидж. Каблы, мейкап, ты продаешь себя, условно говоря. Грубо звучит, но…

Уомак: Да, тут больше важна внешность, чем то, что творится внутри. Но внешность — это временная вещь. С возрастом, когда ты уже полускелет, твоя красота может быть только изнутри. Очень печально, что русская девушка сначала похожа на куклу Барби — а потом она резко превращается в тетю. От Барби до тети один шаг — а где женщина? И очень жалко пожилых русских женщин, они уверены, что жизнь кончилась, все позади. Вот как вам кажется — сколько мне лет?

Каргинов: Вы среднего возраста. Ну сорок шесть.

Уомак: Мне шестьдесят. И я плаваю, рисую, занимаюсь пением. У русских женщин фаза куклы Барби прошла, потом была домашняя жизнь с детьми — а потом все, она уже и жить не хочет. Но жизнь в этом возрасте только начинается! Когда я приехала в Россию, у меня было множество подруг моего поколения. А сейчас я себя чувствую гораздо более активной, чем они. У меня больше общего с женщинами моего поколения на Западе, потому что я не готова сидеть на лавке у дома с платочком на голове.

Алексеев: Вообще, Москва — это очень агрессивное пространство. Здесь плохая экология, тут тяжело расти и стареть. У меня двое детей, они подрастают, и у меня появляются мысли куда-нибудь уехать. Может, в Петербург.

Уомак: Я точно не собираюсь выходить здесь на пенсию, я точно уеду. Может быть, раньше у меня и было ощущение, что это город, в котором я бы жила всю жизнь. Но теперь — нет. Когда арестовывали Ходорковского, Путин избрался на третий срок, когда мучили Pussy Riot, издевались над памятью Магнитского, когда началась история с Крымом — трудно сказать, когда именно пришло это осознание. Но сейчас я четко понимаю, что это не моя страна — я здесь гостья.

Алексеев: Москва — это бойцовский клуб, пока ты можешь рубиться — ты здесь. А когда надоедает, сразу появляются другие мысли.

Каргинов: Согласен, пока я работаю и мне хочется работать — я буду здесь. Мне очень нравится Владикавказ. Но, к сожалению, на хорошем уровне работать пока возможно только тут. К тому же сейчас я уже могу себе позволить жилье в центре. Мне нравится район Новослободской, где я живу, ну и я люблю все попсовое: Бронную, Патриаршие, Чистые пруды… Я вообще думаю, что у каждого приезжего наступает такой момент, когда он сам начинает презирать других приезжих — лет через пять. У меня это началось, когда я стал жить в доме со шлагбаумом! (Смеется.) Но чем мне не нравится Москва — это едой. Я привык, что во Владикавказе к еде относятся очень честно. Недавно я отравился в очень дорогом ресторане в Москве. Во Владикавказе даже в самом дешевом месте можно вкусно поесть, и если бы я там отравился — хозяевам было бы очень стыдно. Просто по-человечески стыдно. Ты в любое место во Владикавказе зайдешь — ты так поешь, что у тебя IQ опустится до нуля, просто отупеешь в этот момент, вот так ты поешь. И есть еще одна вещь, которая в Москве раздражает. Это ка­сается сегодня любой столицы мира. Из-за всех этих H&M, Burger King, Apple Store, из-за всего этого говнопотребления — будь ты в Барселоне, будь ты на Тверской — любой центр города выглядит одинаково. Я рад, что в Москве ­пока нет Apple Store.

Алексеев: Мне в центре очень нравится Арбат. Это важная часть моей истории. Я снимал в Староконюшенном переулке комнату вдвоем с товарищем, и на Арбате мы играли 3–4 дня в неделю. Появлялись в какой-то момент и неизбежные танцующие бомжи, бывало, подходил во время выступления пятилетний ребенок и ставил нам на усилитель бутылку коньяка — от папы, которому понравилась музыка. Куча была таких историй. А сейчас ты выходишь играть и видишь просто толпу айфон-зомби.

Уомак: Я тоже занимаюсь музыкой, поэтому люблю библиотеки, где у нас были концерты, — например, библиотеку Волошина напротив Новодевичьего монастыря. Еще очень люблю маленький «Аптекарский огород» на проспекте Мира.

Каргинов: Вообще, сотрите это все про Патриаршие. Мои любимые места в Москве — ТЦ «Европейский» и ТЦ «Метрополис».

Уомак: Сегодня многие мои московские друзья — люди, которых я знаю по 20–25 лет, — не разговаривают друг с другом. Из-за Украины, из-за Крыма. Моя подружка в фейсбуке, которую я знаю лет десять, запостила картинку с георгиевской лентой и подписью: «Давайте мы все будем вывешивать георгиевские ленты, чтобы показать кто свой, а кто чужой». Для меня это чистой воды фашизм. Для меня, человека, который посвятил свою карьеру тому, чтобы строить мост между Западом и Россией, все это невыносимо грустно.

Алексеев: Я считаю, что между людьми — украинцами, русскими, где бы они ни жили, — между ними ничего не должно меняться. Это люди в верхах не могут договориться, а между нами ничего не произошло. На Таганской это полотнище: «Крым и Россия вместе навсегда», с неизменным медведем в углу — это ужасно. Есть у меня знакомая группа «Кожаный олень», панки из Крыма. Они сейчас поменяли паспорта на российские. Ну и я их спрашиваю: «Как у вас там обстановка?» Они говорят: «Очень много идиотского ура-патриотизма в духе: мы теперь будем говорить на русском языке». Ну а раньше вы не говорили на русском языке? Кто-то вам мешал это делать?

Каргинов: У нас сейчас были съемки шоу «Stand Up», и я много шутил про Крым. Не знаю, пройдет ли это цензуру, но я хотел показать, что в этой ситуации я тоже не могу выбрать одну сторону. И мне больше всего не нравится эксплуатация вот этих клише — Крым наш, Крым наш… Непонятно, в каждом русском проснулся то ли патриот, то ли колонизатор. Вектор новостных лент сильно поменялся в сторону Украины. Наверное, сегодня единственный день, когда в связи с трагическими событиями в метро новости начинались не с Украины. А этот баннер — «Вернули Крым, вернем Москву без пробок» — я вообще не понимаю логику этого человека. Год назад же не было баннера — Москва в пробках, и Крым не наш.

Алексеев: Да, начнем с Крыма, пожалуй, — с чего попроще.

Этот материал был опубликован в журнале «Афиша» №14 (374) с 28 июля по 10 августа 2014 года.