Итоги нулевых Василий Эсманов, основатель сайта Look At Me, 27 лет

— Поколение нулевых — оно существует? Можно его как-то описать?

— Мне кажется, что сейчас история с поколениями больше не работает. До двадцатого века смена поколений была очень важна: отец и дед передавали тебе основные знания о жизни. А потом все это стремительно разрушилось — тебе уже нечему учиться у папы и дедушки, скорее они у тебя учатся. Целое поколение уже ничего не объединяет. Нас с вами гораздо больше вещей объединяет с человеком, который живет в Лондоне, чем с человеком, который живет, грубо говоря, в Саратове. Более того, и субкультур уже нет, этот критерий тоже не работает.

— Ну почему. Вот, условно говоря, субкультура местного R’n’B — она же именно в двухтысячных появилась.

— Она понятно откуда произошла: это люди, которые хотят, чтобы у них были деньги. Это история из 90-х на самом деле: люди, которые хотели перейти в другой класс, минуя бандитскую стадию. Про гопников кто-то хорошо сказал: они хотят выйти с зоны, не попав в нее, и слезть с иглы, на нее не садясь. С R’n’B то же самое — люди, которые хотели стать богатыми, не творя всего того, что делали те, кто разбогател в 90-е. И, кстати, хипстеры — они абсолютно про другое. Они же не про деньги. Они про обладание знанием — поэтому они всех журналистов так бесят. Хипстерам важно обладать собственным знанием — пусть нелепым и глупым. Это люди, которые хотят быть умными, красивыми и начитанными, не получая образования.

— Но ситуация, в которой хипстеры могли появиться, не сразу сформировалась. Вот когда? Look At Me же не мог появиться в 2002 году, например.

— Я пытался Look At Me запустить четыре раза — но получился он в тот момент, когда молодые люди, которые совершенно по-другому думают, доросли до некоего профессионального состояния. В девяностых такого не получилось бы, потому что мы бы занимались не созданием маленького развлекательного медиа, а делали бы что-нибудь гигантское, типа издательского дома «Коммерсант». Порог входа во многие области повысился — гигантское рекламное агентство открыть сейчас практически невозможно, потому что это стоит каких-то совершенно бешеных денег. То же самое с журналами и со всем остальным. Поэтому мы сделали именно интернет-проект, и поэтому он получился.

— То есть пришли двадцатилетние, увидели, что ниши заняты, и занялись теорией и практикой малых дел?

— Вертикальные лифты перестали работать. Они работают только в ситуации постреволюционной, когда одни элиты сменяют другие. Когда вот эту срединную прослойку между, условно говоря, народом и властями предержащими трясет, в нее больше людей могут влезть, как у нас в девяностых и произошло. А в середине двухтысячных было уже труднее: ты кафе можешь открыть, а пятьдесят кафе — уже не можешь. Сейчас это работает только в интернете — потому что в технологии осталась магия внезапного старта, которая ушла из большинства других сфер. Ничего волшебного и удивительного в открытии ресторанов нет — это очень милый бизнес, но открыть ресторан и вырубить на нем миллион долларов — невозможно.

— А когда эти лифты перестали работать?

— Это вопрос ощущения. Для кого-то в 2003-м, когда Ходорковского посадили. Для меня девяностые закончились, когда Парфенов с НТВ ушел. Девяностые, перетекшие в двухтысячные, — это «Намедни», это волна среднего посткризисного бизнеса. Но средний бизнес долго не живет — он или умирает, превращается в маленький, или уходит в большой. Живут либо эксклюзивные независимые вещи, либо компании, которые достаточно большие. И это везде так — так работает массовое потребление. Либо ты фигачишь что-то на станке миллионным тиражом, либо ты делаешь руками и продаешь за семьдесят штук. Это случилось в медиа. Это случилось в музыке — все группы, которые мы любили в 90-х, были группами срединного сегмента. Вроде уже и не маленькие, но и стадионы им не грозят. Ну там — «Кирпичи». А в двухтысячных все это испарилось — появились миллиард маленьких групп и остались какие-то монстры типа U2, Леди Гаги или Канье Уэста, которые к музыке уже имеют отношение постольку поскольку.

— То есть в 2003-м начались двухтысячные — и что произошло?

— Исторические параллели — опасное дело, но это же уже было: в 60-е было весело и классно, а потом вдруг кончились деньги и жрать стало нечего. Двухтысячные — та же самая история, мы встали на те же грабли. Вместо того чтобы отдать все в частные руки и нефтяную всю эту штуку притушить, было принято другое решение. Типа — на хрена все остальное, когда ты можешь нефть продать и пенсии заплатить? В Америке нефтяной кризис привел к появлению компаний Apple, Microsoft и прочих, кучи бизнесов. А у нас получилось так, что все это будущее, которое могло наступить уже в 2005-м году, появилось более-менее только к 2010-му.

— Подождите. Не знаю, было ли чего жрать в 70-х, — но в нулевых как раз определенно появилось чего жрать. Не то что все наоборот?

— Там же был тот расклад, что невозможно было ниоткуда ничего закупить, был бум шести соток, когда люди растили у себя на участках больше и лучше, чем им давало государство. Сейчас то же самое — просто этими вещами занимаются более крупные компании. А рынка частных компаний нет вообще, это все еще не является нормой. Есть можно, да, но при этом нет всего остального, что должно этому сопутствовать. Среднего класса, того самого мещанства, с которым группа «Война» могла бы бороться, — его нет вообще.

— И в Москве нет?

— В Москве средний класс на 60% состоит из людей, которые обслуживают трубу или продают то, что труба производит. Средний класс — это чиновники; для компаний, которые должны обслуживать свободный рынок, основной работой является не бизнес, а обслуживание вышестоящих организаций и людей. Вот все потребители культуры. Их дети доросли сейчас до такого состояния, в котором они могут отвлечься и любоваться красивыми вещами, а все остальное — это чиновничья бессмысленность. Главная проблема России — у нас красоты не хватает. А когда ее нет, становится страшно. Шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые— это время, когда у людей тотально вышибался хороший вкус. 90-е — момент, когда стало можно, и люди начали видеть яркие вещи гораздо сильнее. Они были похожи на слепца, который на Новый год прозрел, увидел елку, подумал, что все деревья такие, и только потом понял, что елка хороша к Новому году, а в марте ее надо бы выбросить. Март происходит сейчас. Теория малых дел — это противостояние людей, которые хотят жить со вкусом, красиво, не мешая другим, и людей, которые хотят жить эгоистично и без вкуса.

— И сейчас все стало меняться.

— Появились потребители. Все ведь от потребления идет, нравится вам это или нет.

— А как, допустим, Химкинский лес связан с потреблением?

— Химкинский лес — один из первых случаев, когда вышли протестовать те, кто в этих Химках живут. Им стало не все равно, что у них под боком происходит, а это важно. Попротестовать против голода в Африке — это очень классно, но это ни к чему не ведет, кроме демонстрации твоей собственной классности. А люди, которые протестуют против вырубки леса, делают это, потому что хотят лучше жить. И тогда это работает. Скажи людям, что вы выходите сражаться за то, что вам положено лишних три квадратных метра, они выйдут на площадь и ментов будут голыми руками хватать.

— Но почему это появилось только сейчас? Ведь все нулевые это никого не заботило.

— Людям не до того было. Потому что в начале двухтысячных они пытались сесть в последний вагон вот этого социального лифта вверх. А в середине двухтысячных они наслаждались тем, что у них все более-менее спокойно и их не трясет. Когда их перестало трясти, для них стало нормой, что они могут каждый день есть еду, к которой привыкли, что их дети ходят в школу. И когда бытовые проблемы вылезли на поверхность, люди начали об этом больше задумываться. Проблема, куда пойти вечером повеселиться, — она того же рода, что проблема с хреновым детским садом. Потому что и в том и в другом случае это означает, что люди не захотели сделать другим приятно и на этом заработать.