Юрий Рыбчинский: «Я бросил работу и ушел в котельную»

Юрий Рыбчинский, когда-то работавший в журнале «Советский Союз», в конце 70-х покончил с карьерой официального фотографа и фактически превратился в снимающего диссидента: он ездил по стране и фотографировал нелицеприятную советскую действительность — пьяных прохожих, провинциальные вытрезвители и зону.  Только что вышла книга «Юрий Рыбчинский. Фотографии 1970–1990-х годов».

— Я познакомилась с вашими работами — по сути, с большинством ваших работ — через западные журналы в перестройку. Тогда рассказывали любопытные истории про то, как вы работали в журнале «Советский Союз», а потом связались с дурной компанией — и вас прогнали из «Советского Союза». Ну расскажите — работали в «Советском Союзе»?

— Ну конечно, работал. Долгие годы литсотрудником. Это был такой интеллектуальный штаб, который должен был объяснять, если речь там шла о науке, как атом устроен. Мы разъезжали по всему Советскому Союзу — от Балтики до Дальнего Востока. И так моя жизнь шла лет шесть, наверное, или семь, когда я вдруг взял «Зенит». Подействовало, конечно, то, что в «Советском Союзе» все-таки первым человеком был фотограф, а литсотрудник — это вспомогательное, написать небольшой текстик. Но вскоре я ушел. Вот как было дело. Собирают нас в кабинете главного редактора, говорят: друзья мои, положение серьезнейшее — вот в Чехословакии происходит то-то и то-то. Мы ввели танки, потому что иначе нельзя было. Нам нужно, чтобы вы высказались, поддержали эту акцию. Вы понимаете, что все мы работаем в таком органе. Ну кто за? Все руки. Раз, два в год — такие политические акции время от времени происходили. А в этот раз я накануне вечером, как назло, подписал Стокгольмское воззвание за мир во всем мире.

— А кто вам его принес?

— Райкомы рассылали по всем учреждениям, по всем заводам, я не знаю, столовкам.

— Просто за мир во всем мире?

— Ну конечно. Все единогласны. Нет отщепенцев.

— Не поняла, а как это связано с танками чешскими?

— Я про то, что в человеке накапливался протест, отторжение. Как же это? Ну сколько уже можно? В общем, утром я и пошел, говорю: ребята, я снимаю свою подпись с этого воззвания. Это в райком пошло, мне говорят, да ты что! Хорош! Я говорю: ребята, я пишу заявление и прошу его принять — я снимаю свою подпись. Они мне: старик, ну это невозможно, ты пойми, весь коллектив подписал, ну если бы ты еще вчера не подписал бы — ну ладно, тебя не было, ты был в командировке. А сейчас это нужно доносить до райкома, ну это невозможно. Ребята, я снимаю. Ну и началось там день за днем по райкомам… Это очень тяжелое испытание.

— Какой год был?

— Это был 1976 год. Самое-самое застойное время. Стали меня всячески мотать, уговаривать, а к нам только в это время пришел работать Аджубей. Вот он тоже подходил: «Понимаешь, нигде никогда ты не напишешь ни одной заметки».

— А у вас уже тогда было имя?

— Я хорошо шел и только-только очень хорошо пошел фотографически. Но я уперся. Меня главный вызывает, а это был Николай Грибачев, кандидат в члены ЦК: «Вот вы мне неинтересны, вы понимаете? Ну что это вы выдумали? У меня брат погиб на фронте — вы что, против борьбы за мир?» Я не против борьбы за мир, я против того, чтобы одной рукой писать одно, а другой писать другое.

— И кончилось все-таки увольнением из «Союза»?

— Мне сказали: слушай, ты у нас работаешь много лет, мы тебе ничего плохого не делаем — уходи. Напиши заявление.

— И вы прямо совсем в пустыню уходите?

— Ну да, я ушел в котельную. И стал снимать для себя.

— И сколько в котельной?

— Года три, наверное, работал. Начались восьмидесятые. Потом я прорвался в какой-то маленький журнальчик «Техника и наука». Я брал командировки. Побывал в тюрьме, потом в вытрезвителе. Я поехал в Череповец снимать на какой-то там металлургический завод. И увидел, что там очень хороший вытрезвитель.

— А что значит «очень хороший»? Фактурный?

— Ну вот вы же видели, он весь ободранный. Взял, не помню, от кого-то бумагу или сам нацарапал — и второй раз поехал уже сам туда снимать с товарищами.

— А вы вообще предполагали, что это куда-то пойдет?

— Никогда и никуда. Весь этот социально-репортажный уклон был никому не нужен. А потом перестройка началась, и это стало уже чернухой. Как-то я устал от этого. Встретил своего приятеля — Гладкова и предложил ему сделать музей фотографии.

— А как же вы коллекционировали?

— Для начала я решил резко порвать со своим прошлым. Настолько резко, что в мастерской я порезал лучшие свои негативы. И они у меня лежат в конвертах, мелко порезанные, до сих пор. И вот сейчас пришлось сделать выставку. Многого из лучшего нет. Есть только отпечатки, контрольчики…

— Да вы как Гоголь!

— Не говорите…

— Ну как же так?

— У меня штук 20 лучших негативов порезано, я не был пьяницей никогда, просто под горячую руку я это дело резанул. Потом подумал: а зачем я это резанул? Надо было как-то по-другому поступить… Я их ссыпал по конвертикам.

— Потрясающе.

— Такие повороты я время от времени совершаю.

— Хорошо. Вы решили общественной деятельностью заняться, коллекционировать фотографии.

— Да. Мы получили грант — четыре с чем-то тысячи долларов. И я уже мог звонить и говорить тому же Слюсареву: слушай, тут такая идея — создаем музей, сто долларов на лапу!

— И вы всех собрали.

— Мы начали с конца. И сразу очень хорошую коллекцию 70–80-х собрали, предперестроечную и самого начала перестройки. А потом уже дальше — больше… Коллекцию мы потом Свибловой передали… У меня даже Родченко маленьких открыточных несколько штук было.

— А почему вам все-таки пришла в голову идея отдать ей все? Сколько у вас единиц хранения?

— 2000 я передал ей. Все безвозмездно. Отдал 12 лет назад и с тех пор каждую весну я думаю: сейчас пойду возьму свой фотоаппарат…

— Может, все-таки решитесь и снова будете снимать? Для журналов, например?

— Да нет. Для продажи, на заказ я снимать не буду. Я эту школу уже прошел. Об этом думать нельзя. Вот я снял вдруг Брежневу Галину — мне до сих пор совестно. Плохо, что повесил на выставке, — с женщинами так нельзя, но она меня разозлила. Она мне позвонила после этого и сказала, что если хоть что-то напечатаешь, я тебя убью. Закажу и убью.

— Серьезно? Это когда было, давно?

— 1992 год. Ну и говорю: «Знаешь, Галя, на этом уровне я не беседую с тобой. У меня сейчас нет заказчика, и я никому это не понесу, но давать тебе слово не собираюсь».

— Жестко.

— «Жесткие репортажи» — так нас и называли.