Пролог

Филипп лежит на приступке под северной стеной Главного дома. По его судорожному, похожему на икоту дыханию видно, что он умирает. Сколько продлится агония, трудно сказать, но, может быть, раньше Филиппа прибьет отвалившимся от дома карнизом. Или его найдут и пристрелят охранники, нанятые новой музейной администрацией. Такое вполне возможно, потому что со старыми сотрудниками в Абрамцеве нынче не церемонятся.

Вообще-то, отстрелять Филиппа обещал каждый очередной директор, но дальше устных угроз прежде дело не заходило. Даже наоборот: под «отстрел» попадали сами директора, а Филипп оставался в Абрамцеве и продолжал нести свою службу, скромную и никем, в сущности, не ценимую. А ведь на эту службу его назначила сама судьба. Филипп единственный из сотрудников родился прямо тут, под верандой аксаковско-мамонтовского мемориального дома. Он и теперь, умирая, лежит в двух шагах от места, где появился на свет.

За всю свою долгую жизнь Филипп ни разу не покидал пределов абрамцевских заповедных земель, но это, конечно, не значит, что он недостаточно пережил на своем веку. Если все же ему случится заглянуть в дуло чоповского пистолета, то будет чему промелькнуть в сознании напоследок...

Рождение

А может быть, он и сейчас о чем-нибудь вспоминает или думает вот об абрамцевских землях, оставленных им без присмотра. В свое время даже собаки, что хотьковские городские, что из ближних к Абрамцеву деревень, знали и уважали границу музея-заповедника. Прежде чем пересечь ее, они останавливались и долго нюхали невидимую черту — словно до этого им зачитывали государственное постановление об охраняемой территории.

А возможно, что и зачитывали. Государство в те годы если что охраняло, то уж на полном серьезе. Правда, оно не всегда было в курсе того, что, собственно, охраняет. В Абрамцеве в Аленушкином пруду благоденствовали лягушки; мемориальный парк зарастал сорным деревом; аксаковско-мамонтовский дом подгнивал в относительной неприкосновенности. А в коллективе музейщиков зрели разные настроения — от эстетски-либеральных до грубо-почвеннических.

Под охраной государства процветала расслабленность и неисполнительность, в том числе в самих органах охраны. Именно этой неисполнительности органов Филипп обязан если не появлением на свет, то своим дальнейшим существованием. Он родился один в помете, последнем, должно быть, для старой бродячей суки. Такой уже старой, что ей было безразлично, что люди сделают с ее щенком. Когда милиционеры вытаскивали его из-под веранды, она даже не рычала, а стояла в сторонке. Потом она почесала болтающееся вымя и, не оглядываясь, поплелась прочь. А щенок в это время знакомился с первым в своей жизни директором. Его вчера только открывшиеся глазенки встретились с глазами начальства, страшными, как пистолетные дула.

— Утопить! — приказал директор. — Об исполнении доложить.

Так будущий Филипп из-под веранды переселился в кандейку, где несли службу музейские милиционеры. Здесь получил он имя, достаточное пропитание и постель в коробке из-под портвейна. Директор еще несколько раз интересовался, как исполняется его приказ об утоплении щенка, а потом другие заботы вытеснили эту тему из его головы. Филька потихоньку начинал осваиваться в кандейке; он привыкал к запахам портупей, пепельниц и пролитого вчера пива; начинал понимать милицейскую речь. Песик уже сопровождал наряды в обходах усадьбы и парка и даже пробовал лаять на гуляющих посетителей. Казалось, будущее Филиппа определилось; да и самому ему служба в рядах милиции начинала нравиться. Но тут его линия жизни дала непредвиденный крутой зигзаг. Распоряжением судьбы Филипп был временно переведен в штатское состояние.

Жизнь на хуторе

Как уже сказано, наше тогдашнее государство не в шутку заботилось о сохранении историко-культурного наследия. На территории заповедника запрещалось строительство, в том числе дачное, и всякая прочая хозяйственная деятельность. Коррупция в те времена была еще слабо развита, а потому даже пяди абрамцевской священной земли нельзя было приобрести ни за какие деньги. Но некоторую хозяйственную деятельность здесь все же вести удавалось, причем без купли и разрешений.

Так, к примеру, невдалеке от усадьбы, в уютной лощинке с ручьем и прудом, существовал безымянный и абсолютно незаконный хуторок. Состоявший из двух или трех небольших домиков, он так удачно маскировался в сени пышных вязов и ясеней, что государство его попросту не замечало. На картах землеустройства значились и ручей, и пруд, но хуторок отсутствовал, и поэтому люди, в нем обитавшие, счастливо избегали государственного внимания.

Существование хуторка было абрамцевской тайной. Дело в том, что его обитатели, где-то отсутствовавшие по месту прописки, значились в музейном штате, и они были, что называется, ценные кадры. Скажем, Матюхе, недавно освободившемуся из мест заключения, полагалось проживать не ближе чем в ста одном километре от Москвы, но он был хороший кровельщик и не за совесть, а под страхом высылки сражался с абрамцевскими вечно текущими крышами. В соседнем с ним домике хозяйствовала семья ученых-искусствоведов. Муж и жена Любохинеры были люди интеллигентные и не имели преступного прошлого, но им тоже, как и Матюхе, подмосковная прописка не светила. Муж вел в музее большую научную работу, но при этом не болтал лишнего и не мешал дирекции подворовывать.

Но если по месту работы нелегалы вели себя тихо, то у себя на хуторе отчаянно конфликтовали. Сказывалась разница в культурном уровне, да и национальный вопрос играл в их отношениях не последнюю роль. Дело доходило до прямых оскорблений и взаимного вытаптывания грядок. Превосходство в грубости, да и чисто физическое, было, конечно, на стороне Матюхи; и вот, чтобы уравнять силы, ученое семейство решило обзавестись собакой. По совету супруги муж-Любохинер купил бутылку «Алабашлы» и за нее выменял у музейских ментов их воспитанника, в придачу даже и с самодельным ошейником.

С этого дня для юного Фильки началась жизнь на хуторе. Кормежка у Любохинеров оказалась не лучше, чем в милиции, но песик научился разнообразить свое меню матюхинскими цыплятами. Подрастал он быстро и ничем не хворал. Со своими обязанностями караульщика Филька справлялся неплохо — завидев Матюху, облаивал его всякий раз, несмотря на то что неоднократно получал от него и камнем, и палкой. Вообще, он был далеко не трус и если кого в целом мире боялся, то не Матюхи, а его бурой коровы. Это, конечно, нетипично, чтобы хищник боялся травоядного, но, как говорится, из песни слова не выкинешь. К счастью, корова была тупая и натравить ее на Фильку специально Матюхе не удавалось.

В целом годы, проведенные Филиппом на безымянном хуторе, были самыми благополучными в его жизни. Чувствовал ли он свое счастье, трудно сказать, но ясно одно: какой-либо перемены участи пес для себя не чаял. Однако перемены близились.

Смутные времена

Новый зигзаг в судьбе Филиппа совпал по времени и был следствием того зигзага, который произошел в жизни всей нашей страны. В музее сотрудники только и говорили, что о наступившей свободе и о том, что теперь им всем придется помереть с голоду. Муж-Любохинер прекратил научную деятельность и по совету супруги подал документы в Израиль. Перед отъездом он погладил Филиппа по голове и сказал:

— Прощай, дружок. Живи теперь сам как знаешь.

Любохинеры уехали, полные неясных надежд и напутствуемые из-за забора матюхиными филиппиками. Филипп остался один; как теперь жить, он не знал. Впрочем, не знали этого и многие из людей. Матюха зачем-то забил и сам съел свою пожилую корову. Он собирался податься в бандиты, но не успел, потому что расшибся насмерть, в пьяном виде свалившись с крыши. Увы, Любохинеры к тому времени были в Израиле и не могли этому порадоваться.

Что делал и как бедовал Филипп в эти трудные дни, он, пожалуй, сейчас и не вспомнит. Но однажды пришел он опять в музей; пришел и лег у крыльца милицейской кандейки — ноги больше его не держали. Это было место, где началась его сознательная жизнь и где, как он думал, настала пора ей закончиться. Однако Филипп ошибался.

— Явился?.. Ну ты, брат, и запылился! — приветствовали его менты.

Они узнали пса по ошейнику, который сами для него тачали. Надо сказать, что менты были не такие уж черствые люди; может быть, даже им стало немножко перед Филиппом совестно. Правда, сами менты, по-видимому, тоже не процветали: форма их пообтрепалась и в целом их облик казался каким-то потерянным.

Тем не менее службу свою милиция несла по-прежнему. Как и раньше, наряды обходили с дозором абрамцевские аллеи. Это называлось «следить за порядком», хотя то, что творилось в усадьбе, порядок отнюдь не напоминало. Директор в музее почти не бывал — дни напролет его допрашивали в прокуратуре; план по экскурсиям не выполнялся; научной работы никто не вел. Всеми делами в Абрамцеве заправлял энергичный бородатый человек в подряснике. Только неясно, что это были за дела, — кажется, бородатый хотел одного: учредить и возглавить приход при мемориальной церкви. Черной тенью носился он по дорожкам усадьбы, а наткнувшись однажды на Филиппа, вскричал, что пес есть животное нечистое, и велел его «отстрелять». Менты, разумеется, приказа не выполнили, а через месяц бородатого самого унесло, будто ветром.

Вот как менялись порядки в Абрамцеве — и было за чем следить! Старого директора, как тот ни выкручивался, все-таки посадили. Бородатый исчез, а может быть, тоже за что-нибудь сел. Явился новый директор, и первым его распоряжением было, конечно, опять-таки, отстрелять Филиппа. Он был человеком инновационного склада мышления и хотел преобразовать Абрамцево в музей современного типа. Прежде чем стать директором, он объездил много европейских стран и нигде в тамошних музеях не видел таких задрипанных псов. Правда, потом ему понадобилось осушить абрамцевские пруды, вырубить парк и перегородить речку Ворю. За этими хлопотами о Филиппе снова забыли.

Но оставаясь в живых, пес по такому случаю должен был чем-то питаться. И та же проблема стояла перед его благодетелями-ментами. Служба их не кормила, поскольку музей для них был местом совершенно не хлебным, далеким от столбовой дороги коррупции и злоупотреблений. Поэтому милиционерам приходилось, разумеется, втайне от своего начальства, подряжаться на охрану новорусских дворцов и вилл, благо те плодились вокруг Абрамцева как грибы. Соответственно, и у Филиппа в придачу к дневной, государственной, службе появилась ночная, левая.

Беседы с Михеичем

Каждый вечер, после закрытия мемориальных объектов и наложения в нужных местах пластилиновых охранных печатей, наряд, состоявший из двух ментов и Филиппа, разделялся. Мент номер один оставался в музейской кандейке смотреть телевизор и листать порнографические журналы, а номера второй и третий отправлялись на коммерческое дежурство. Шли, как выражались менты, «охранять Михеича». Дорога была недолгой, потому что жил этот самый Михеич в двух шагах от усадьбы «Абрамцево». «Жил», конечно, неточное слово — правильнее сказать «княжил» или «царил». Его латифундия с полем для гольфа, тремя теннисными кортами и вертолетной площадкой раскинулась на земле, овеянной славой русской художественной культуры. Путь Филиппу с ментом освещали фейерверки, пускаемые над рестораном, называвшимся «У Михеича». Здесь тоже была во дворе площадка и вертолет на ней для михеичевых «гостей», а также небольшой зверинец с экзотическими животными. Минуя последний, Филипп успевал перегавкнуться с собакой динго.

Подойдя к воротам поместья, мент с Филиппом показывали себя в камеру наблюдения и докладывали о своем прибытии.

— Ты ступай в будку, а ты проходи, — отвечал из динамика михеичев властный голос.

Ворота приотворялись; мент поднимался в караульную башенку, чтобы сменить дневного охранника, а Филипп, следуя приглашению, трусил по гравийной дорожке в сторону барского дома. Михеич обычно уже поджидал его, сидя с бутылкой хереса на мраморных ступенях крыльца. За спиной его стояла фигуристая большегрудая женщина в форменном передничке. Она держала поднос с угощением для Филиппа. Что это было за угощение, нос рассказывал псу еще метров за десять. Впрочем, тот и не привередничал; хоть и любил Филипп что-то, что можно погрызть, но если женщина ставила перед ним фуа-гра, он все равно не отказывался.

Пока пес увлеченно ел, гоняя поднос по мрамору, человек приканчивал бутылку хереса. Только когда поднос был окончательно вылизан и отпечатана была новая бутылка, Михеич заводил беседу.

— Филька ты, Филька, — ласково говорил он. — Знаешь ли, Филька, за что ты мне люб?

Филипп со вниманием двигал бровями.

— А за то, брат, что мы с тобой одного поля ягоды. Только я вышел в люди, а тебе не свезло.

Филипп чесался задумчиво, — он находил много правды в словах Михеича.

— Слыхал я, тебя пристрелить грозятся, — продолжал тот. — Вот и меня, брат, тоже…

И оба философски вздыхали.

Ни до, ни после никто так душевно с Филиппом не разговаривал. А потом Михеича действительно застрелили, несмотря даже на круглосуточную охрану.

Последнее время

Директор инновационного типа не прохозяйствовал в музее и пары лет. Санитары из психбольницы повязали его прямо в рабочем кабинете. В Абрамцеве снова подули свежие ветры; пошли даже слухи, что правительство наконец выделяет большие деньги на реставрацию музея.

Параллельно и в милицейском ведомстве произошли перемены. Милиционерам пообещали повысить оклады до прожиточного уровня и сшить новую форму от Юдашкина. Только сначала все они должны были пройти переаттестацию, а ее-то среди музейских ментов никто и не прошел.

Правда, новой абрамцевской администрации милиция не нужна ни в какой форме. Ожидаемые от правительства большие деньги обналичить будет непросто, поэтому музей возглавила команда серьезных специалистов из Москвы. У таких людей и охрана своя, серьезная. Эти ребята, найдя Филиппа, пристрелили бы его без разговоров. Впрочем… теперь они ему не страшны, потому что он и так уже умер.

Абрамцево

Помещичья усадьда (ныне музей-заповедник), расположенная на берегу реки Вори в 60 км от Москвы по Ярославскому шоссе. С 1843 года ее хозяином был писатель С.Т. Аксаков, у которого гостили Н.В. Гоголь, И.С. Тургенев, Ф.И. Тютчев. Затем владельцем земель становится Савва Мамонтов, и в усадьбе возникает так называемый «мамонтовский кружок»: здесь бывали и работали В. Д. Поленов, В. М. Васнецов, В. А. Серов, И. Е. Репин, М. В. Нестеров, И. И. Левитан, М. А. Врубель, Ф. И. Шаляпин, М. Н. Ермолова. В советское время вокруг усадьбы вырос дачный посёлок художников.