Можно ли научиться петь за три часа

В рекламном проспекте курса сказано, что они могут всего лишь за день научить петь любого. Даже того, кто считал, что у него нет ни слуха, ни голоса. Там обещали, что я научусь правильно дышать и правильно произносить слова в песне, но главное — я «научусь чувствовать свой природный голос и управлять им». Я не умею петь. Думаю, можно даже сказать, что я не умею петь категорически. Так я решила еще в 5 лет, и с тех пор моя уверенность в этом только крепла. Все началось в детском саду: однажды на занятиях по музыке нам объявили, что сегодня будут вы­бирать девочку на роль главной снежинки. Она и исполнит главную песню на новогоднем празднике. Сказать, что я хотела получить эту роль, — не сказать вообще ничего. Учительница по пению, похожая на злобную черепаху, выстроила крошечных девочек в ряд и, плюхнувшись на стул рядом с пианино, заголосила: «Пойте!» Может быть, я решила, что это мой последний шанс, может быть, испугалась, но вместо того, чтобы запеть, я завопила на весь зал. Вложив в этот крик всю свою любовь к пению. Через секунду надо мной навис гигантский рот с накрашенными красными губами. Рот орал: «Ванина, у тебя нет ни слуха, ни голоса. Никогда! Слышишь! Никогда вообще! Больше! Не пой! Встань в угол и слушай, как поют девочки». Прошло больше двадцати лет, и я наконец решилась ­ослушаться.

«So-omewhere over the rainbo-ow wa-a-ay u-u-up high», — несется из одного из классов ласковый женский голос. «Вам туда», — приветливо указывают мне на дверь. На ту самую дверь, за которой чистый женский голос уверенно берет одну ноту за другой. «Это запись?» — с надеждой спрашиваю я. «Ну что вы, — улыбается администратор, — это одна из учениц». Я думаю развернуться и убежать, пока не поздно, но все-таки захожу внутрь. В небольшом классе сидят несколько нарядных накрашенных девушек, похожих на участниц ­кастинга шоу «Голос». Джастин Ли Миллер — учитель, американский оперный певец, который, помимо этого, поет в мюзиклах по всему миру, а в свободное время ездит по Европе с мастер-классами. Улыбчивый, красивый, похожий на блюзмена из американского кино про Новый Орлеан, Миллер критически разглядывает ученицу — блондинку с вьющимися волосами, заканчивающую колыбельную из «Страны Оз».

«Так, стоп, спасибо», — прерывает блондинку Джастин. Девушка вопросительно смотрит на него. «Почему ты делаешь такие странные паузы? Спой на одном дыхании», — Миллер встает напротив ученицы. Она поет. «У тебя не получилось. Пой быстрее. Еще быстрее». Девушка поет, как ускоренная кассетная запись. «Представь себе, что к тебе приходит молодой человек и говорит… — тут он переходит на ломаный русский, — я льюблью… — Миллер выдерживает картинную паузу, поднимает глаза к потолку и затем продолжает: — Тебья». «Ну, я бы подумала, что он врет», — отвечает смущенная блондинка. «О! Именно! Из-за твоих пауз зритель думает то же самое. Он тебе не верит».

«Каждая песня, которую ты поешь, — объясняет Миллер, — должна быть адресована конкретному человеку. Ты должен придумать, кому именно ты ее поешь сейчас и зачем». Я, как прилежный ученик, представляю себе конкретного человека. В теории все звучит отлично. Но на практике то, чему учит сейчас Джастин Ли Миллер, так же далеко от меня, как квантовая физика. В центре комнаты уже новая девушка, в белом пиджаке, она поет песню из мультика «Анастасия». Мне становится все хуже и хуже. В паузах девушка шмыгает носом, откашливается, ­ходит туда-сюда. Миллер довольно улыба­ется, и уже понятно, что именно он скажет. «Да-да, — думаю я, — все верно. Но, черт возьми, она хотя бы поет».

Миллер наконец прерывает ее: «Кто ты?» «Я принцесса», — довольно отвечает она. «Как ты думаешь, как двигается принцесса?» — «Я вам лучше покажу». И начинает расха­живать по комнате, кокетливо покручивая бедрами. Миллер сдержанно кивает: «Окей. Но я все-таки имел в виду грацию. Вытянись, как балерина. И, умоляю, никогда не закрывай глаза, когда поешь. Это правило касается всех. Закрыть глаза — это закрыть ставни. Дома никого!»

Пока девушка-принцесса еще раз вживается в роль Анастасии, снова закрывает глаза, не вовремя чешет затылок, неловко пытается помочь себе рукой, я думаю о том, какие же мы, русские, все-таки деревяшки. Как сложно нам дается каждое движение — от простой улыбки в магазине до танца или пения. Все это мы, естественно, умеем. Но только когда выпьем. «Стоп-стоп-стоп», — в очередной раз останавливает девушку Джастин. Кажется, она уже готова расплакаться. «Ты не рассказываешь историю. Нас должно трясти от того, как ты поешь, а ты переминаешься с ноги на ногу. Тебе же грустно, — и тут он вскакивает на ноги. — У тебя рухнула вся жизнь, понимаешь?» Девушка обреченно кивает. «Так покажи это нам!» Я думаю, оттого мы и веселимся так отчаянно, выпив лишние сто грамм, что в трезвом состоянии каждое движение на людях дается нам с настоящей болью.

«Почему вы не двигаетесь, когда поете? — искренне недоумевает американец. — Вы можете себе представить, чтобы певец пел на сцене вот так», — тут Джастин замирает как столб, одной рукой держит микрофон, а другой характерно разрезает воздух, как бы помогая собственному голосу быть выразительнее. На лицах появляются улыбки узнавания. «Конечно, да!» «На сцене? Певец? Так?» — еще раз показывает Миллер. «Да-да!» — довольно кивает аудитория. А Кобзон? А Юрий Антонов? Ротару? Пугачева? Великая русская традиция поющей руки. Миллер, похоже, понимает, что все несколько сложнее, чем ему казалось. Архетип за три часа не вытравить. Но он не сдается. 

«Ты», — неожиданно голос Джастина Ли Миллера обрушивается на меня снежной лавиной. Я с оторопью поднимаю глаза. Со всех сторон на меня смотрят улыбающиеся лица. Миллер указывает в центр комнаты. Руки холодеют, ноги становятся тяжелыми. Я встаю, выхожу в центр и смотрю на небольшой класс перед собой: несколько добродушных девушек, веселый американец. Кого тут бояться? Однажды я пела «Черный ворон» на весь «Жан-Жак». «О нет. Только не «Черный ворон», — останавливаю я себя. И продолжаю глупо улыбаться. Молчание затягивается. И тут я понимаю, что не помню ни одной песни. «Ну?» — призывно кивает Миллер. Девушки поглядывают с недоверием. «Я не могу, простите», — бубню я еле слышно. «Можешь», — с какой-то садистской ­уверенностью говорит Джастин. Ладно, успокаиваю я себя, даже самое плохое ­когда-нибудь заканчивается. 

Буду петь «Темную ночь», наконец решаюсь я. Выбор, прямо скажем, неочевидный. Но делать нечего — этой песней все детство меня убаюкивала бабушка, и слова ее я знаю — как азбуку. И я начинаю петь. Я смотрю на трещину на стене, и мне кажется, что с каждой секундой она становится все больше и больше. Еще немного, стена треснет, и я улечу в черную пустоту. Но этого не происходит. Мой голос скрипит и трещит. Дыхания не хватает. Я перехожу на громкий шепот и чувствую, как мое лицо постепенно становится красно-бордовым. Ничего. Бывали в жизни моменты и похуже.

«Ну, — выдыхает Миллер, — это было специфически». Как будто я сама не знаю, что это было ужасно. «Знаешь, возьми на октаву повыше и добавь больше драмы», — вдруг срезает меня он. У меня отвисает челюсть. «Больше чувства и драмы, я же сказал. Знаешь, как ты поешь? — он вскакивает и в миг оказывается рядом со мной. — Вот так (Миллер ­делает постное лицо и бубнит безо всяких эмоций): «Я люблю тебя, так люблю, так, что, если ты меня не полюбишь, я умру». «Наверное, потому что я не умею петь?» — я начинаю слегка выходить из себя. «А зачем тебе вообще петь?» — «Э, потому что хочется?» — «Да! Тебе хочется! Так, может, тебе хватит вот такого пения. (Миллер изображает счастливую домохозяйку, которая моет посуду и напевает себе под нос.) Я так хочу петь, что мою стакан, это отличный стакан, и я его мою. О, ну вот и тарелка. Я все помыла, пойду-ка причешусь». Он довольно смотрит на меня. Но напоследок все-таки показывает, как именно я могу взять ­октаву повыше.

На этот раз чуть попроще, хотя я все равно чувствую себя медведем, которому нужно пройти по тонкому бревну. На строчке «Как я хочу к ним прижаться сейчас гу-ба-ми» я делаю три паузы в последнем слове, и мне кажется, что я достигла непревзойденной высоты. «Сто-о-о-оп», — снова командует Миллер. Я начинаю его ненавидеть. «Мало драмы!» — «Да какая драма, если я у меня голоса не хватает». — «А зачем тебе голос? Можно шепотом петь так, что будет прошибать. Думай о том, что ты поешь. О том, кому ты поешь. О себе думай. А не о своем несчастном голосе». Мне хочется кинуть в него чем-то тяжелым. Но я пробую снова. А потом еще раз. И еще. Пою тише, стараюсь интонировать, правильно делать паузы, иногда даже забываю о том, что голос мой звучит по-идиотски. В какой-то момент что-то внутри щелкает. Мне больше не хочется останавливаться. Меня накрывает волной тупого, детского счастья. Хочется петь перед этими шестью девушками двадцать часов подряд, пока мой и без того сиплый голос не исчезнет совсем. И в этот момент Миллер меня, естественно, останавливает: «Тут все еще далеко до идеала — но ты поняла направление моей мысли?»

Я ехала домой на машине и вместо того, ­чтобы включить музыку, пела сама. Я пела дома. С радостью пела, чтобы показать, как позорно я выступила на этом занятии, а потом еще раз, чтобы показать, что теперь я пою иначе (на самом деле — нет). Еще через пару дней у меня дома были готовы убить Джастина Ли Миллера, а та детская учительница уже не казалась окружающим такой мегерой. И мне пришлось успокоиться. Но на этот раз ненадолго. Так что — заранее простите.