«Мое представление о красоте — оно вот такое» Гоша Рубчинский о сотрудничестве с Comme des Garçons, «Вконтакте» и группе Burzum

— Ты сейчас чуть ли не самый востребованный российский дизайнер на Западе — при этом то, что ты делаешь, очень про Россию. Иногда даже кажется, что иностранец тут не сможет всей полноты смыслов считать.

— Я все-таки считаю, что пытаюсь говорить на языке, понятном мировой общественности. Понятно, что интерес к России сейчас есть, от нее чего-то ждут, — и я, наверное, самый понятный из того, что сейчас есть. Я же делаю очень простые, максимально честные вещи. Да, это приправлено неким колоритом, но мне не кажется, что я делаю что-то «русское». Я и воспитан на разной культуре. Я подростком читал и The Face, и i-D, смотрел MTV, и вообще я причисляю себя к поколению, которое уже мало чем отличается от наших ровесников в Европе. Конечно, некая советская закалка остается — фильмы, на которых росли роди­тели, и прочее. Но в принципе мы живем в об­щемировом контексте.

— Но для тебя-то самого важно сохранять какую-то идентичность?

— На меня влияют прежде всего сиюминутные штуки — ну и, разумеется, то, где мы живем, тоже. Например, когда мы делали первые шаги, показы, мне прежде всего хотелось показать то, чем я тогда восхищался. Это была компания молодых ребят-скейтеров — мне было интересно понять, что у них в голове, что определяет их поведение, и, разумеется, тут возникал вопрос самоидентификации: кто мы в этой стране? Что нас отличает от наших ровесников где-то еще? Все в целом одинаково, но какие-то небольшие отличия есть. И они как раз в контексте. В языке, в передачах, которые мы смотрим по телевизору, в манере общения наших родителей. Только в этом. Соответственно, мы делали обычные классические вещи — толстовки, спортивную одежду — и немного приправляли их элементами из прошлого, из 90-х, некой ностальгией. Мы не хотели искать русскую идентичность — мы хотели говорить на глобальном языке со своим акцентом.

— Почему тебе хотелось понять, что у них в голове, таким способом, с помощью моды?

— Меня мода всегда привлекала как некое ­тотальное искусство, которое в себя очень много всего включает. Не только саму одежду, но и целую большую историю вокруг нее: шоу, музыка, которая на этих шоу играет, люди и так далее. Я потому ею и занялся — совершенно вслепую, надо сказать, никогда серьезно моде не учился. И, естественно, сначала я стал делать самые простые и понятные вещи, то, во что бы хотелось одеваться мне или моим друзьям. А за пять лет я уже, конечно, стал лучше понимать, как все устроено, и сейчас знаю, что мода — не только ­искусство, но и бизнес.

— И что ты понял про то, как это устроено здесь? В чем главная проблема русской моды?

— На мой взгляд, главная проблема в том, что у нас нет собственного производства ткани. Если ты хочешь делать какую-то одежду, ты неизбежно сталкиваешься с тем, что приходится ткань где-то заказывать. Либо дешевую из Турции, либо дорогую из Италии. Понятно, что в люксовом сегменте это не проблема абсолютно, но вот если ты делаешь что-то массовое… В итоге русские дизайнеры просто едут в Китай и делают все там. Потому что тут сырья нет. Хотя, конечно, сейчас ситуация получше по сравнению с тем, что было пять лет назад. Когда мы начинали, совсем мало чего происходило. Те предприятия, что существовали, были ориентированы в основном на пошив очень странной одежды для вещевых рынков. И, конечно, когда ты приходил к ним с просьбой сшить небольшую партию своих вещей, им это было просто неинтересно. Но сначала появились мы, потом другие — и фабрики уже начали идти на какие-то уступки. Потому в последние три-четыре года и начали появляться у нас маленькие бренды. В этом смысле я считаю, что свою миссию выполнил и в 2008 году своей коллекцией показал: ребята, можно делать так. У нас же все было абсолютно на коленке — и при этом существовал определенный выхлоп. Молодой человек смотрит на это и понимает: если он так может, почему бы мне не попробовать? И теперь существует много такого рода объединений — скажем, какие-нибудь граффитчики делают свой бренд для таких же ребят, как они, и это прекрасно ­продается.

— А тебе сейчас уже более широкая экспансия интересна?

— Я быстро понял, что к тому, что я делаю, ­существует большой интерес на Западе, но при этом в формате маленького производства из России работать на мировой рынок невозможно. В результате получается, что твой продукт в ма­газине в Лондоне стоит нереальных денег, если ты его туда посылаешь по всем документам. Так что я в какой-то момент это дело бросил. Думаю, ну ладно, поиграли в моду — и хватит, будем другими вещами заниматься. И когда появилось предложение от Comme des Garçons… Ну я фактически начал заново. Сейчас я первый раз в жизни работаю профессионально, так, как должно. Пытаюсь успеть к сезону, вписаться в календарь; выставляю коллекцию в шоу-румах в Париже и так далее. Моя линия — это маленький независимый бренд, больших денег CDG туда не вливают, так что мы пытаемся работать как полагается и окупаться на своих прибылях. Мне сейчас интересно на все это смотреть со стороны бизнеса: как устроены поставки, как то устроено, как это. При этом нас всего-то четверо — я и три человека в офисе в Париже.

— Как вообще случился этот сюжет с Comme des Garçons?

— Это все абсолютная случайность. Я с му­жем Рэй Кавакубо (основательница Comme des Garçons. — Прим. ред.), Адрианом Йоффе, познакомился однажды в Москве в гостях у друзей — просто за ужином; они тогда приезжали презентовать какие-то ароматы в Москве или что-то в этом духе. Я, в общем, и не знал, что он — это он, просто рассказывал, что у нас есть свой бренд и так далее. Он попросил скинуть ему адрес сайта. Я скинул. Через несколько дней приходит ответное письмо: мол, очень понравилось, я бы хотел закупить вашу коллекцию для магазина Dover Street Market в Лондоне. А у нас на тот момент уже не было вообще никакой одежды — все, что отшили, продали. Тогда мы сделали некий специальный микс из трех коллекций и с дикими проблемами доставили его в Лондон. Продавалось все хорошо, и когда сезон закончился, они сказали — давайте еще. Я сказал: ребята, «еще» не будет, потому что денег нет, где и как шить — непонятно, если хотите помочь — может быть, что-нибудь получится. Они взяли тайм-аут. И через год, когда я уже решил больше не заниматься одеждой, приходит письмо: мы все решили, приезжайте в Париж. Я приехал, встретился с Адрианом и Рэй, и мы начали делать.

— То есть они тебя спасли для моды.

— Можно и так сказать. Ну я сейчас себя в ней ощущаю таким маленьким человеком — что-то пробую, смотрю, как это работает. Сейчас закончился первый сезон продаж, первая коллекция на удивление хорошо разошлась. Лучше всего, конечно, покупают в популярных магазинах вроде Dover Street Market или Opening Ceremony, ну или через интернет. И следующую коллекцию, которая сейчас начинает продаваться, мы уже сделали, учтя опыт предыдущей: что лучше идет, что хуже, чего больше нужно, чего меньше.

— Забавно, что тебя сейчас так увлек весь этот модный мир. Когда ты раньше делал показы в спортзалах и на стадионе, брал в качестве моделей каких-то удмуртских студентов — это со стороны выглядело отчасти как такой фак-офф в адрес глянцевой фэшн-индустрии.

— Нет, никакого фак-оффа не было. Со стадионом вообще получилось случайно: мы хотели арендовать скейт-парк, а не получалось, и мой приятель Коля Сапрыкин буквально в последний момент говорит — вот можно стадион арендовать за те же деньги. Ну давайте. Пафос в это мы никакой не вкладывали. Тогда было ощущение, что нас несут какие-то силы, которые мы не понимаем: появился стадион, появился Николай Воронов, который выступил на афтепати в «Солянке», куда пришло какое-то рекордное количество человек. Мы не верили, что все это с нами происходит. Похожая история была со вторым показом — он делался в рамках Cycles and Seasons, мы иностранной прессе хотели показать колоритное ­место и искали просто спортзалы. Наткнулись на один, который располагался в бывшей церкви, и сразу поняли: это максимальное, стопроцентное попадание, тем более что и в самой коллекции мы немного играли с этой темой, со шрифтами славянскими. Ну и вообще — называлась коллекция «Растем и развиваемся», а тут как раз получалось, что одновременно и духовный рост подразумевается, и физический. В этом тоже было очень много везения и случайности.

— Мода — это так или иначе способ производства красоты. Но у тебя, кажется, очень специфическое понимание красоты.

— Наверное, я отличаюсь от модельера в классическом понимании. Модельер создает платье, которое само по себе является проявлением красоты. Я делаю утилитарные вещи, которые становятся красотой в определенном контексте. Я ощущаю себя создателем именно всей оболочки, истории, которая стоит за непосредственно товаром. Для меня красота — это не вещь сама по себе, но вещь, надетая на правильного мальчика и снятая в правильном месте с правильного ракурса. И когда я создаю одежду, я сразу себе представляю этот ­образ — на кого она надета, как я это буду снимать. Я знаю, что многие начинают придумывать, отталкиваясь от ткани. Я скорее мыслю эмоцией. Вот я познакомился с ребятами, сходил на какой-то концерт, поехал куда-то кататься — и эти впечатления дают историю, картинку в голове.

— Я скорее спрашивал именно про то, что это за картинки. Когда я на них смотрю, мне кажется, что это такая романтизация брутального; на твоих фотографиях и видео вроде бы такие типичные пацаны, которых на улицах лучше избегать, но при этом они выглядят так, что в этом появляется какая-то нежность, тонкость.

— Не знаю. Я стараюсь делать вещи, близкие к документальным. Я не придумываю то, чего нет. Это реальные люди, реальные вещи. Всех, кого я фотографирую, я знаю лично. Это то, что меня привлекает, то, что мне кажется сильным. Я это показываю. Никакой специальной брутальности я не ищу. Просто мое представление о красоте — оно вот такое.

— Но разве в этих шипах, масках, автоматах Калашникова не было некоторой нарочитой агрессивности?

— Я объясню, откуда это взялось. Коллекция «Империя зла» была почти полностью вдохновлена группой «ВКонтакте», которая называлась «Я сарт мне пох…». Ее придумали мои приятели-скейтеры просто как прикол — и в то время вся наша компания сидела там. Это был чистый стеб. Всех интересовали картинки из блэк-метала 90-х, всякий такой трэшак. Вот я попытался все это визуализировать с помощью одежды. Тогда мне казалось максимально правдивым говорить так. Сейчас изменились ребята, изменился я. Сейчас правда другая.

— А как реальные нынешние подростки отличаются от тех, что были пять лет назад? Что-то изменилось?

— Мне кажется, в жизни ничего принципиально не меняется. Молодых людей в определенном возрасте интересуют одни и те же вещи, просто проявляются эти интересы по-разному. Если пять лет назад ты мог себя проявить, создав, условно, гаражную рок-группу, то сейчас проще создать группу в «ВКонтакте». Вот в этом и отличие. И поэтому сейчас люди меньше сил тратят на самовыражение — и мне, честно говоря, сейчас менее интересно жить. Но базовые вещи те же. Хочется выделиться, понравиться девушке или мальчику, ­сделать трюк на скейтборде, одеваться так, как никто не одевается. Гордиться тем, что ты читаешь книги и смотришь фильмы, ­которые другие не читают и не смотрят. Мне вообще всегда нравилось аутсайдерство — когда люди, объединенные общим интересом, собираются в небольшие группы, как будто делятся друг с другом тайным, интимным знанием. Я и сам в подростковом возрасте таким был. Мы с друзьями собирались по выходным в дешевых кафе, пили чай, проводили время за обсуждением музыки «Мумий Тролля» или книжек Берроуза, битников; я очень от этого кайфовал. Я потому в этих скейтбордистов пять лет назад и влюбился — я увидел в них себя самого.

— Ты себя чувствуешь частью русской моды? Насколько тебе вообще важен контекст?

— Мне не нравятся словосочетания типа «русский рок» или «русская мода». Вот московские мальчики и девочки, которые закончили Saint Martin’s и пробуют открывать свои маленькие бренды в Лондоне, — это русская мода или нет? У них совсем другие проблемы, чем у Ульяны Сергеенко или у Юдашкина, а у них, в свою очередь, совсем другие, чем у меня или у ребят-граффитчиков, которые делают субкультурную одежду для своей компании. Я не знаю, что такое русская мода. Мне кажется, что давно уже нет этих рамок. Многие почему-то продолжают жить в Советском Союзе — а границы-то открыты, интернет позволяет делать любые вещи. Мы живем в другом времени. Забудьте.

— Ну все-таки у жизни в России есть определенная специфика, как ни крути. Неужели она не отражается на том, что ты делаешь?

— Отражается, конечно. Но это не происходит специально. Мне вот понравилось, как Гребенщиков в интервью Собчак сказал — рыба ведь не замечает воды, для меня русским быть естественно. Я реагирую на социально-политические моменты, но не пытаюсь их целенаправленно использовать в творчестве. Ситуация, в которую я попал со своими друзьями на каком-нибудь концерте, намного больше влияет на мое видение мира и на то, что я делаю. Тренд на социальное, мода на политику кажутся мне немного пошлыми. Есть куда больше интересных вещей, которыми можно вдохновляться. Меня интересует все живое и настоящее, я пытаюсь ловить жизнь во всем, и это сложно, потому что интересного сейчас в культуре происходит мало. Скажем, в 2009 году абсолютно из небытия снова возник Burzum со своим новым, очень искренним, чистым и сильным альбомом, меня это зацепило — и мы использовали его шрифт в коллекции. Полтора года назад я фотографировал Гребенщикова для «Афиши», он тогда дал первый раз послушать песни с нового альбома, меня это зацепило — и оттуда возникли футболки с надписью «Архангельск». Это все вот так работает. И я стараюсь свое время тратить на интересные вещи, искать их. Меня другое удивляет. Я на днях ходил на концерт Бликсы Баргельда. Человеку за пятьдесят, он какими-то совсем малыми средствами держит огромную аудиторию, поразительно. И я не понимаю — почему людям это неинтересно? Я не видел ни одного «модного» музыканта, в кавычках модного, который сейчас в медиа на слуху. Почему они не пришли? Мне кажется, если люди хотят делать интересные вещи, они должны инте­ресоваться другими интересными вещами.

— А что тебя сейчас еще будоражит?

— Ну я вот познакомился случайно летом с совсем молодыми ребятами-скейтерами. Им по 16–17 лет, они живут в Крылатском, у них ­обособленная тусовка — они катаются только в своем районе и не стремятся ни с кем дружить. И они про себя снимают видео. Я видел какие-то урывки — мне кажется, это гениально. Для меня это намного талантливее, чем фильмы молодых российских режиссеров.

gosharubchinskiy.com, вещи Гоши Рубчинского в Москве можно купить в магазине «Кузнецкий Мост 20»