«Пейзажи в Эрмитаже — это не картины, а инвестиционная ценность» Уличный художник Тимофей Радя о реальности искусства и абсурдности политики

 — Когда вы придумали свою последнюю работу — «Стабильность»?

— После столкновений с ОМОНом 6 мая на Болотной площади. Я тогда подумал, что совсем нельзя доводить до такого. И как-то этот образ появился. Я все пытался правильно подобрать момент, но после принятия последних законов и преследований невинных людей понял, что можно делать когда угодно. Самое сложное в таких работах — соблюсти баланс между политической и философской составляющими. Меньше всего мне хотелось бы делать такие вещи, как рисуют леваки на плакатах. Часто я разделяю их, соглашаюсь, но не настолько, чтобы делать самому. Все сложнее, чем на плакате. Наверное, эта работа вообще не про конкретные события, а про то, что если сила в обществе играет ключевую роль, значит, на самом деле это общество очень хрупкое. В Советском Союзе была одна из самых мощных спецслужб. Ну и где Советский Союз?

— Ваши работы за последний год стали гораздо более политизированными.

— Одно дело, когда ты пытаешься переосмыслить какие-то исторические процессы, а другое — когда видишь, как история творится перед твоими глазами. Люди вдруг поняли, что их обманули. Я такого раньше не встречал. Я почувствовал, что что-то щелкнуло и люди очень сильно поменялись. Им стали интересны выборы, стало интересно, как работает государственное управление.

— Политический акционизм набирает обороты. Акция Pussy Riot вам нравится, например? Я имею в виду ее художественную часть.

— Меня, если честно, больше всего волнует не акционизм, а внутренний мир человека. Какие-то крошечные внутренние процессы. И я хочу, чтобы с искусством человек взаимодействовал так же, как с другом. Чтобы был какой-то диалог, а не просто провокация, которая оглушает зрителя. У Pussy Riot, наверное, акция получилась, потому что люди стали обсуждать ее суть, а не только форму. Бывают же совсем сомнительные ­примеры, когда все говорят только о наглости ­художника, а не о том, что он хотел сказать. И это все-таки бестолково.

— Вас часто пытались задерживать во время того, как вы работы свои монтировали?

— Нет, это же тоже профессионализм — сделать так, чтобы тебя не задержали. Время правильно выбрать. Хотя в беседе после задержания можно человеку много чего объяснить, чтобы скрасить свою участь. Был случай: мы красили одну крышу и мой друг фотограф уронил в водосточную трубу кирпич. Представьте, какой грохот. Естественно, работали мы ночью. В этом доме жил коп, он нас увидел. Вызвал наряд. И только мы все закончили, докрасили последнюю палочку у буквы, как появляется фонарик со словами: «Идите сюда». Они были в касках, с автоматами — все серьезно прямо. И когда мы уже ехали в отделение, я объяснил, что это все не просто так. Мы написали слово «Помню» на крыше, которая находится на площади Обороны, откуда солдаты уходили на фронт. Собирались на площади, прощались и шли. И они вдруг начали спрашивать: «Ой, а вот на той улице это не вы рисовали? Там что-то такое прикольное было». То, о чем он говорил, мы нарисовали всего два дня назад. А он уже знал.

— Есть проблема, что о Великой Отечественной войне мы говорим в последнее время только в каких-то очень безжизненных и парадных форматах — дорогие парады, перекрытые улицы. Человеческого в этом все меньше.

— Вот именно. И это, конечно, беда — то, как государство эту память сохраняет. Еще в 60-е решили, что нужно повсюду ставить памятники, и до сих пор ставят этих безжизненных истуканов. Вот у нас только что поставили памятник, называется «Седой Урал». Это дед в какой-то непонятной мантии, как будто какой-то эльфийский кузнец. Такие вещи не рождают в людях вообще никаких чувств. Я когда первый раз увидел с шумом пролетающий боевой самолет, подумал, что было бы неплохо пустить кучу таких самолетов над городом. Чтобы люди вообще поняли, как это было. Я бы в день начала войны врубил сирену во всем городе. Напоминать о том, что война это не веселье и парады, — правильная вещь. Хотя, наверное, на государственном уровне такие истории сделать невозможно.

— А вы верите, что ваше уличное искусство как-то влияет на людей? Что увидев слово «Помню» на крыше, хотя бы один из 100 как-то отреагирует?

— Да, я в это очень верю. Я знаю, что это работает, я видел. Иначе все, что я делаю, превратилось бы в набор механических действий. А потом — на фоне всей той пустоты, которая нас окружает, что-то чистое, искреннее и интересное по форме не может не привлечь внимания. Потому что вокруг только рекламные плакаты, грязь и припаркованные машины. Для меня метафора пустоты самая близкая. Екатеринбург — пустой город. И когда спрашивают: «А что вы думаете о том, что город наполнен рекламными афишами?» — то мне хочется ответить только, что он ими не наполнен, он ими пуст. Это не содержание. Это пустота, которая может пролезть из разных мест и к тебе внутрь. Через уши или через глаза. Как угодно. И это самое дурное, что может с тобой произойти. Я, конечно, не думаю, что искусство — это волшебный ключ для всех дверей. Но это то, что необходимо делать всегда. Просто, чтобы поддерживать какой-то баланс.

— У вас всегда довольно сложные технически работы. Вы ведь работаете не один, а с командой. Как это технически происходит?

— Я работаю со своими друзьями. Это люди, у которых масса умений, есть свободное время и мыслят они очень похоже. Как бойцовский клуб. Вот, например, последние три дня мы шили гигантские абажуры, как у бабушки, чтобы надеть их на пару столбов фонарных. Но в итоге оказался полный провал, одну деталь мы не учли, и пришлось распарывать и делать все заново.

— Вам не жалко смотреть, как ваши работы разрушаются от времени или от жуткой погоды?

— Работая на улице, ты понимаешь это как данность.

— А работали бы в галереях, не было бы такой проблемы.

— На улице в каком-то смысле получается честнее. Я помню, как в Эрмитаже я увидел старые пейзажи и понял, что сейчас они представляют исключительно инвестиционную ценность. Как картины они уже ничего не выражают, кроме того, что это слепок эпохи, черепок на стене. Так что это тоже иллюзия, что в музеях все живет вечно. На улице работа меняется вместе со временем. Когда-то мы делали плакаты военные, составленные из множества фотографий времен Второй мировой войны, и вот сейчас, спустя три года эти работы выглядят именно так, как должны. Где-то пообтесались края, местами краска выцвела — все, как на настоящих старых фотографиях, которые были в альбомах наших бабушек и дедушек. Я не знал, как этого добиться, а время, получается, сделало это за меня.

— Вы не прячете лицо, имени не скрываете, не боитесь, что у вас могут возникнуть проблемы?

— Если тебя позвали в другой город прочесть лекцию об уличном искусстве, все-таки странно скрывать лицо. Что мне в маске там сидеть? Это же глупость какая-то. Но особенно светиться я не люблю. Во-первых, потому что тайна — это всегда хорошо. А во-вторых, потому что мне хочется, чтобы люди обращали внимание на то, что я делаю, а не на меня. Мне поэтому очень нравится радио. Когда ты видишь человека, в голове сразу возникают какие-то шаблоны — и слова человека это может как-то исказить.

— О капитализации своих работ вы не думаете?

— Я на сайте добавил раздел «Support», чтобы человек мог как-то поддержать то, что я делаю. Несколько раз люди присылали деньги сами. Просто писали: «Привет, я хочу тебе помочь, скажи свои реквизиты». Если человек хочет помочь, зачем от этого отказываться.

— Это, кстати, тоже отчасти результат изменений последнего года. Люди как будто бы почувствовали необходимость быть частью чего-то. Как активно все сдавали деньги в «Кошелек Романовой» или скидывались на Крымск. Это касается не только политики, я думаю.

— Видимо, это связано с тем, что сначала на месте развалившейся страны люди смотрят друг на друга как волки, а потом начинают объединяться.

— На вас вообще влияют актуальные события? Если бы сейчас, не дай бог, случилась новая Болотная, вы бы сочли нужным среагировать?

— Я стараюсь, наоборот, так не работать. Потому что в таком случае всю свою энергию ты тратишь на отрицание чего-то, и чаще всего противоположная сторона от этого только выигрывает. Полетел Путин со стерхами, все стали об этом говорить, но это же и есть победа людей, которые эту историю придумали. Я думаю, что художникам важнее анализировать какие-то более универсальные модели, а не актуальные события. Мне очень нравится политика, я в ней очень плохо разбираюсь, но меня она завораживает. Это такой мир, где все лгут. И это настолько абсурдно, что очень интересно.

— А вы вообще думаете о будущем этой страны? Есть у вас какая-то версия, что ее могло бы спасти?

— Это сложно. Лето, в первую очередь. Я вот недавно узнал, что существует партия «Субтропическая Россия». Вот это, я понимаю, идея… А если серьезно, то думаю, начинать нужно с себя.