Лучшие фотографы страны Сергей Максимишин

Начинал как физик и бизнесмен, в результате печатается в Newsweek, Time, Stern, The Washington Post и не только: Максимишин бывает везде и снимает все — от Ирака и Кубы до Норильска и Индии.

— Вы своим студентам говорите, что хорошую фотографию не описать словами. Но при этом вы преподаете — и вам надо описывать, что хорошо и что плохо.

— 90 процентов того, что мы обсуждаем со студентами, — это журналистика, а не фотография. Предполагается, что студенты, которые идут ко мне, умеют уже делать правильные фотографии. Скорее мы говорим о том, что снимать. Я не понимаю разницы жанровой, репортажной, документальной фотографии. Журналистика — это когда одни люди рассказывают другим людям о том, как живут третьи люди. Про это мы и говорим — как это делать максимально точно, правдиво, верно. Нам же люди платят за то, чтобы мы правду рассказывали. Если надо, чтобы человек раскрылся, я с ним работаю очень долго, могу неделю потратить. В общем-то мои истории всегда долгоиграющие, жанр, в котором я работаю, это такая picture story — серия фотографий, и она делается днями, неделями.

— А Норильск долго снимали?

— 10 дней.

— Вы сами туда поехали? Вообще, вы часто предлагаете идеи журналам?

 — Я думаю, что 80 процентов того, что я делаю, — это мои какие-то идеи, под которые я нахожу деньги. А с Норильском было по-другому. Там ребята из фотоклуба попросили провести у них мастер-класс на четыре-пять дней. Я давно хотел попасть в Норильск, но это очень недешево. Парадокс в том, что русскому фотографу в тысячу раз легче снимать где-нибудь в Тунисе или Марокко, чем в Сибири, потому что у нас получается намного дороже. И я сказал: мне денег не надо, дайте какое-нибудь место, где можно пожить, ну и билеты. Норильск — это же место знаковое. И эта история прозвучала достаточно сильно. На меня очень обиделись норильские жители. Я на одном форуме даже прочел, что они хотят заставить меня съесть эти фотографии. Потому что я очернил действительность. На самом деле я и старался сделать эту историю мрачной, потому что Норильск — это шок. Пока доехали от аэропорта до гостиницы — уже шок, а дальше все только усугубляется, притом что там замечательные люди живут. Знаете, в России есть несколько таких городов, брошенных жителями. Туда ехали люди за длинным рублем, в надежде быстро заработать много денег и вернуться, но в силу каких-то причин они там остались. Вот это ощущение временности пребывания, ощущение того, что эта жизнь ненастоящая, плюс наличие иллюзорных запасных путей, оно проявляется на уровне рефлекса.

— Есть какие-то ваши внутренние запреты, о которых вы говорите студентам?

— Не врать. В журналистике возможно все. Постановочная карточка возможна, только если ее не пытаются выдать за подсмотренную.

— А ваши российские коллеги часто так делают?

— Сколько угодно.

— Есть круг фотографов, с которыми вы точно не будете общаться? Насколько четко поделен цех на своих и чужих?

— Довольно жестко поделен. Фотографы собачатся друг с другом по разным причинам, а главная причина в том, что нет формальных критериев успешности деятельности. У физиков он есть — умеешь решать такую задачу или не умеешь, у сантехников он есть, а у фотографов — нет. Ведь даже призы нам дают субъективно.

— То есть формальных критериев хорошей фотографии нет?

— Ну, наверное, если я вижу, что человек выиграл восемь раз World Press Photo и снимает для журнала Paris Match, то, видимо, он неплохой. Для себя я определяю просто: нравится мне карточка или нет. Ведет фотограф себя адекватно ситуации или нет. В каждой профессии есть некая система этических ценностей — штангисты через гриф не переступают, баскетболисты попой на мячик не садятся.

— Насколько этично вторгаться в жизнь человека, чтобы получить нужную фотографию? Вы как-то рассказывали, что были на полуострове Фао и пытались снять на рыбном рынке продавщиц, вокруг которых роились тысячи мух, и вас прогнали. Вы тогда были готовы идти на риск?

— Да нас бы там убили просто. Гэбэшники иракские, которые следили за тем, чтобы мы не снимали того, что не надо, нас вытолкали в спину и сказали: «Бегите отсюда». А мы даже не поняли, что произошло, языка мы не знаем. Сначала все шло хорошо, мы снимали, они посмеивались, а потом что-то пошло не так и возмутило продавщиц. Прибежали мальчики, стали к нам спиной и загородили камеру. Очень хотелось вломить им, но мы понимали, что нельзя этого делать. А потом у женщин началась истерика. Стали какие-то мужики подтягиваться. Было непонятно, ради чего рисковать. Так что всегда взвешиваешь — чем рискуешь и что получишь. Была смешная история, когда меня Stern взял на слабо. Они думали, что бы им такое снять к юбилею окончания Второй мировой, и сказали мне: «Мы узнали, что в Московском зоопарке есть крокодил и он последний военнопленный. Его в 1945 году солдаты русские сперли из Берлинского зоопарка». И предложили: «Сходи туда — если разворот получится, то снимай, если нет, то даже не пробуй». В общем, когда так говорят, это челлендж. Ну и я пришел, залез в террариум к этому крокодилу и снимал изнутри через крокодила публику. И было очень страшно, потому что он был 4,5 метра длиной, а сзади стоял смотритель крокодилов и шваброй меня страховал, но я понимал, что от меня до крокодила полметра и швабра меня не спасет. Бывали и другие случаи, когда было по-настоящему страшно. Но я не экстремальный фотограф. Ну езжу в дикие места. Но я не считаю, что я чем-то жертвую, наоборот, я кайф ловлю, к тому же на чужие деньги путешествую…

— Чего вы пытаетесь добиться в фотографии?

— Наверное, это стык социальной и этнографической фотографии. Но сейчас меня интересует то, о чем говорил бывший главный редактор Geo: «Снимаешь Восток — ищи Запад, снимаешь Запад — ищи Восток». Я ищу какие-то стыки и миксы цивилизационные. Вот, например, в прошлом году я снимал в Кении историю о том, как негры буквально голыми руками разрывают бочки из-под мазута и делают из них все, в том числе высокий арт — таких огромных животных, которых потом продают в Европу. Это очень красиво. Потому что это как раз уродливое преломление Запада в Востоке.

— А как вы ищете такие истории?

— Ну вот собираюсь в Кению и перед поездкой сижу и тупо изучаю весь интернет. Вижу любительскую фотографию странной статуи жирафа — ну чайник из машины снял. Я нахожу чайника, пишу ему письмо в Америку, выясняется, что это не чайник, а очень известный дядька, профессор, который занимается всякими уродливыми экономиками. И он в Кении изучал такую экономику и где-то в поездке сфотографировал этого жирафа. Я его попросил дать контакты фиксера в Кении. Приехал в Кению, и мы сделали эту историю. Сейчас я еду в Индонезию и уже нашел себе историю. Там около 9000 островов, и надо как-то перемещаться с одного на другой. В XVI веке индонезийцы увидели впервые европейское парусное судно, оно им страшно понравилось, и они стали делать похожие. И до сих пор эти суда осуществляют связь между всеми островами. Строительством этих судов занимается одно-единственное племя, которое уже с молоком матери впитывает, как делать эти двухмачтовые парусные корабли, метров 30 в длину, и делают они их вообще без чертежей. Представляете? Я прочитал про эту историю, списался с людьми, которые про это что-то знают, и собираюсь туда лететь. У меня нет продюсера. Фотограф, который говорит: «Скажите, что вам надо, и я все сниму», — никому не нужен. Фотограф должен быть больше журналистом, чем пишущий журналист.

— Бывает, что вы ехали снимать одно, но нашли что-то более интересное?

— Бывает. Кстати, есть такой очень важный персонаж в нашей профессии, Марк Рыкофф, он сейчас директор фотоотдела сайта Time. Когда он отсюда уезжал, его спросили, что вы думаете о русских фотографах, и он сказал, что они хорошие, конечно, но только совершенно тему не держат. Ты их посылаешь снимать одно, а они приезжают со словами: «Это я не снял, потому что это говно полное, зато я там такое нарыл…» Русским фотографам почему-то кажется, что стыдно быть первой скрипкой, они хотят быть композиторами. И это плохо, потому что их нанимают как хорошую первую скрипку, а они превращаются в плохих композиторов. Я фрилансер, у меня нет таких проблем. Но если меня послали первой скрипкой, то я буду работать первой скрипкой. А если я придумал свою историю, то тут я делаю что хочу.

— Вы говорили, что для каждого журнала нужно снимать по-разному.

— Да. Однажды Spiegel меня попросил снять встречу Горбачева с каким-то немецким перцем здесь, в Питере. Это был кошмар. Очень легко снимать в Афганистане, а вот снимать на банковском конгрессе — это ужас. И вот длинный стол, никакого задника, сидит Горбачев и перец, у обоих пружина в ухе, и они по очереди слушают перевод в ушах с отстраненным выражением лица. Ну как это можно снять?! Я залез под стол и сделал так, чтобы экран, который висел где-то сбоку и на котором они проецировались с секундной задержкой, попал в кадр. Наклонил камеру и так подлез, чтобы попали они на экране и вживую. Я был счастлив, потому что мне удалось сделать из говна конфету. На следующий день приходит письмо из Spiegel, где написано — «We are very unhappy… потому что наклонная фотография у нас не может появиться». Я прислал им совершенно тупое фото тогда, и они дико обрадовались.

— А в России?

— В России я работаю на один журнал — «Русский репортер». Ну у меня был опыт с питерской «Афишей», с Geo, но это все мелочи. C «Русским репортером» есть некая степень доверия, и они мне просто задают тему, например про Ленина. Они знают, чего от меня ждать, и я очень не хочу их подвести. Больше мне здесь негде работать. Да в любой стране мира таких журналов немного, даже в Америке. Вся жопа началась со смертью журнала Life, это была гибель чугунных богов просто. Мой основной заказчик — Stern, там фотография — хозяйка, под нее подстраивается даже текст. Вот сейчас я вернулся после съемки «Бурановских бабушек» для них.

— Были когда-то ситуации, когда ваши фотографии меняли людям жизнь?

— У нас тут на улице Восстания сидит Лариса Ваше Собачество. Я как-то сделал про нее историю для «Огонька», материал прочитали в Америке и учредили фонд Ларисы Збышевской. Купили ей квартиру и сделали музей домашних животных. Сейчас она рулит этим фондом. Фотография уже не улучшает мир, к сожалению, но какие-то маленькие судьбы иногда можно повернуть.

— Что-то меняется, когда получаешь приз World Press Photo?

— Для фотографа это катарсис. А зрителя посещение выставки уже так не впечатляет. Он пресытился картинкой. За последние 30 лет с фотографией произошла страшная штука. Как необходимость она умерла, когда телевизоры повесили на домах свои тарелки. Почему в 1960-е она меняла мир, а сейчас нет? Потому что из нее ушло главное — информация. Что бы мы ни снимали, люди это видели. Иногда — очень редко и, как правило, не профессионалам — удается снять то, что не показывал ящик, и это бомба. Ира Меглинская отправила как-то письмо фотографам и фоторедакторам с одним вопросом — какая фотография изменила мир за последние 10 лет. И все единодушно указали на карточки, снятые американскими солдатами в тюрьме Абу-Грейб. Хотя искусства там ноль. И что нам остается? Мы пытаемся передавать ощущения. Цунами прошло, а что было после? Чего не может сделать видео? Оно не может передать запах, например, тропического плода, а мы можем. Но это блохи. Сейчас мы превращаемся стремительно в странное искусство, ну такое, как выпиливание лобзиком, роспись батиком. Поэтому и внимание к тому, что мы делаем, существенно упало.

— Но фотографы могут создать культурные символы — растиражированный Че Гевара, лицо Путина в журнале Time.

— Да, но это редко. Я, кстати, своим студентам сразу говорю: вы никогда не станете богатыми и знаменитыми. 500 долларов в день — это потолок. Рубка идет только за образ жизни. Бывает, конечно, что фотография прорывается сквозь узкий слой профессионалов и становится фактом общественного сознания. Ну, например, знамя над Рейхстагом. Но бывает и так, что даже гениальным фотографам не везет, и у них нет такой карточки, а у более посредственных — есть.

— А у вас?

— Если есть, то две, может быть. Одна — это страшный черный Путин, которого все коммунисты на демонстрациях теперь носят, баннеры такие в интернете есть, она народная уже стала. А вторая — с горой убитых норок. Ее когда-то нашли зеленые, я им ее подарил и теперь иногда вижу листовки в Хельсинки с ней или новости в Париже с выступлениями зеленых с плакатами такими в руках.

— Вы сами можете сформулировать, что такое ваш стиль?

— Для меня это больной вопрос. Меня всегда ругают за то, что мои студенты копируют меня. При этом когда я прошу кого-нибудь сформулировать, что такое «Максимишин», то никто не может ответить. Получается, у меня нет стиля. Хотя говорят, мои фотографии узнаваемы. Максимишин, с моей точки зрения, это не «как», а «что».

— И что хочется больше всего снять?

— Я очень хочу снять одну историю, не буду говорить какую. В Монголию хочу.

В экспертный совет «Афиши» вошли московские арт- и фотодиректоры и галеристы: Максим Балабин, Наталья Ганелина, Нина Гомиашвили, Наталья Григорьева, Владимир Дудченко, Анна Зекрия, Александр Земляниченко, Александр Лапин, Ирина Меглинская, Виктория Мусвик, Максим Никаноров, Михаил Сметана, Мария ­Сорокина, Артем Чернов, Анна Шпакова