Все развлечения «Вконтакте» Сапрыкин о дивном новом мире

Некоторое время назад во внутреннем редакционном языке журнала «Афиша» имел хождение термин «Наташа Ростова в опере»: так назывался тип материала, в котором автор отправляется исследовать нечто общеизвестное и знакомое всем — кроме самого автора.

Обозреватель рубрики «Театр» проводит неделю в компании «ночных волков», обозреватель рубрики «Балет» вызывает на дом стриптизера, нелюдимый писатель из Перми впервые выезжает за пределы Перми — и тут же попадает в бар The Real McCoy: автор в таком контексте выглядит немножко идиотом, ­зато в силу эффекта остранения появляется возможность увидеть условного стриптизера свежими глазами, как будто в первый раз. Венцом этих формалистических опытов стал материал, в котором далекий от соцсетей журналист ­отважно заводит аккаунт в фейсбуке, — надо ­сказать, эта свежая идея пришла в голову сра­зу нескольким редакциям, можно было устраивать конкурс на самый незамутненный взгляд — и в этот момент стало понятно, что прием себя изжил, дальше остается только отправить Наташу Ростову исследовать, к примеру, мир мышей.

Или социальную сеть «ВКонтакте».

Про «ВК» редакции было известно, что это такое специальное место, где плохо воспитанные школьники обвешивают собственную страницу сердечками, прикольными фотками, идиотскими шутками и прочим трэшем — и находят удовольствие в том, чтобы комментировать сердечки и фотки друг друга. Также пользователи сети миллионными ордами вступали в группы с фантасмагорическими названиями — «Присоединяйтесь все, кто в детстве боялся сову из заставки «Что? Где? Когда?» — и занимались прочими ­непотребствами. Над всем этим парила непостижимая фигура Павла Дурова, который был для школьников чем-то важен, но лень выяснять чем. Еще было известно, что Дуров убрал стену, и это вселенских масштабов катастрофа. Желающих более подробно исследовать быт и нравы «ВКонтакте» в редакциях до недавних пор не находилось — запомнился лишь драматический материал обозревателя «Коммерсанта» Анны Наринской о том, как она случайно зашла на аккаунт дочери и обнаружила там несколько нецензурных слов.

Представим себе переход под железнодорожными путями, где в несколько слоев висят оборванные объявления и афиши, которые к тому же исчерканы сверху малоприличными надписями, — кому придет в голову вчитываться в эти тексты? Особенно если вокруг идет реконструкция прилегающей территории, склонами насыпи уже ­занимается ландшафтный дизайнер, а на месте станционной будки открылось кафе с сэндвичами и бургерами навынос.

«ВКонтакте» воспринимался как малоинтересная маргиналия в том числе и потому, что совершенно не вписывался в рационально-реформистскую парадигму, в которой прожили 2000-е, пользуясь терминологией Станислава Белковского, российские образованные горо­жане вообще и журнал «Афиша» в частности. На уровне ба­зового мироощущения 2000-е были не cтолько временем надежд — сколько эпохой уверенности, что жизнь вокруг можно изменить к лучшему ­посредством некоторых планомерных шагов. Да, все вокруг криво, косо, нелепо и не по-людски — но нужно сделать то-то и то-то, и тогда жизнь наладится. Открыть магазины Zara, Gap и Uniqlo. Выбрать молодого, энергичного и либерального президента (пусть даже с опытом работы в спецслужбах). Привезти дизайнера Старка и архитектора Фостера. Завести лавки с фермерской едой. Реформировать полицию и суд. Реконструировать парки. Построить сеть велодорожек. Провести честные выборы. При всем несходстве предлагаемых мер — и всех непредвиденных побочных эффектах, которые возникали при их реализации, — реформистский оптимизм в равной степени разделяли и читатели «Коммерсанта», и сотрудники The Village, и просвещенные чиновники, и ли­беральные публицисты, и активисты движения «Наши». На этом мироощущении были построены многие большие состоявшиеся проекты (включая то издание, которое вы читаете сейчас), под его влиянием в русский язык вошли слова «креативный», «кластер» и «общественное пространство», оно действительно многое изменило в нашей жизни — как минимум на потребительски-бытовом уровне, а к концу 2000-х трансформировалось в осознанную государственную по­литику — по крайней мере в сфере управления культурой и вообще жизнью больших городов.

А тут — сидят какие-то школьники и пишут друг другу глупости, как в анкетах, которые заполняли под партой мои одноклассницы. С кем из мальчиков ты дружишь. Твой жизненный девиз. Люби цветы, люби их дух, люби мальчишку, но не двух. Эти пользователи явно не разделяют всеобщего воодушевления и заняты чем-то другим — ну ничего, видимо, не доросли еще.

Не хотелось бы повторять общие места, в этом тексте и без того много банальностей, но крах этого реформистского мироощущения определенно пришелся на 24 сентября 2011 года, и все, что мы наблюдаем с тех пор, — это разные типы реакции на совершенно непривычные, не встречавшиеся с начала 80-х очертания реальности: не изменится этот порядок вещей, и от нас тут ничего не зависит. Фрустрация. Растерянность. Разочарование. Равнодушие. Активное противодействие. Стремление продолжать действовать так, будто ничего не изменилось, — условно говоря, строить велодорожки, не обращая внимания на арестованных по Болотному делу.

А потом ты заходишь все в ту же непонятную социальную сеть и видишь ролик. Школьный ­актовый зал — с таким же бедным праздничным убранством, что и 20, и 40 лет назад. Старшеклассник неумело берет первые ноты на бас-гитаре. Вступает ­детский хор, и вдруг оказывается, что ­дети — наивно, нестройно, но очень ­старательно — поют песню Joy Division «Atmosphere». В этой картине нет ни отчаяния, ни агрессии, ни урбанистического энтузиазма, ничего, что бы при­вязывало ее к сегодняшнему дню, — и тем не менее она очень сегодняшняя. Наверное, общее впечатление от нее можно было бы описать словом «безысходность» — но это безысходность добрая и теплая, она в курсе, что ничего не светит, но умеет находить в этом свет, она знает, что вообще-то в мире из этой безысходности возникло, придумалось, сочинилось много прекрасных вещей и совершенно не обязательно требовать ремонта в актовом зале, чтобы улетать голосом к небесам.

Конечно, нужно делать поправку на то, что вот этих школьников, которые пишут друг другу глупости в воображаемых анкетах, — их уже 35 миллионов человек, и «ВКонтакте» в его нынешнем виде — это настоящая энциклопедия русской жизни, самая мощная проекция коллективного бессознательного, там есть все и обо всем, и видимо, каждый пользователь, если правильно настроить это зеркало, увидит в нем прежде всего то, что сам хотел бы увидеть (хотя, возмож­но, об этом не догадывался). И наверняка мой «ВКонтакте» отличается от «ВКонтакте» 20-летнего стартапера или там начинающего инвестбанкира. И конечно, автор этого текста до сих пор чувствует себя в «ВКонтакте» немного как Наташа Ростова в опере (если не как слон в посудной лавке). И безусловно, в огромной степени вся эта вселенная состоит из нелегального аудио и видео, совершенно упоротого юмора в картинках (иногда движущихся) и разнообразных переживаний по поводу секса (или его отсутствия). Но есть смутное подозрение, что именно там, в этом неотрефлексированном хаосе, возникает следующий мейнстрим, новое важное ощущение от жизни — перпендикулярное и рациональному реформизму 2000-х, и всем нынешним реакциям на постигший его крах.

Речь идет о нескольких десятках пабликов, в большинстве из них — только фотографии, в иных — музыка и видео, они никак не связаны друг с другом, но где-то внутри состоят в родственных отношениях, увязываются в единую грибницу, все они — в конечном счете об одном и том же. В «Сапогах старшей сестры» выкладывают махровую попсу из арсенала фестивалей «Песня года» давно прошедших лет, в «Березке» — фотографии нелепого советского быта, в Brighton Beach — ­абсурдные картинки из жизни нынешней нутряной России, в «Советском модернизме» — монструозные бетонные ДК из столиц союзных республик, в «ЖЭК-арте» — произведения неизвестных ­криворуких умельцев из сферы жилищно-коммунального хозяйства и так далее, и так далее. Я не знаю, как из картинок и треков вычитывается интонация, но она там безусловно есть: пожалуй, ее могла бы ис­черпывающе выразить строчка из песни «А чтоб понять мою печаль, в пустое небо посмотри», снабженная рваной самопальной электронной подложкой.

Все вокруг криво, косо, нелепо и не по-людски — и так будет всегда, но если посмотреть на это с известной дистанции, то можно найти в этой косой кривизне свою кра­соту, примириться с нею, даже полюбить ее. Да, мы по-прежнему живем в Советском Союзе — но это наш уникальный опыт, им вряд ли стоит гордиться, его не получится радикально изменить, но можно вывести из него свою эстетику, особенный ритм, неповторимое звучание — как делает это ямайская беднота или лондонские городские низы. Речь не о том, чтобы заново пережить шукшинскую нежность к каждой березке — наверное, в 2013 году так не бывает, — но можно почувствовать ее, нарезав условного Шукшина на трех­секундные ролики для coub.com; всяко лучше, чем закатывать березку велодорожками.

Россия — это боль и пустота: но даже в этой пустоте есть свой драйв, если смотреть на нее не как на пространство неизбывного вялого уныния, а как на дикий, брутальный и при этом невероятно ­искренний мир, застывший в своем несовершенстве и при этом абсолютно современный. Все идет к тому, что жизнь чем дальше, тем будет жестче, в воздухе носится что-то непонятное и стремное, пахнет полицейскими репрессиями, холодной войной и горячими этническими конфликтами, и да, здесь не исправить ничего — а вдруг все то, что ищем, прямо где-то здесь смеется, например, внутри зеркально-новогоднего фонарика? Наташа Ростова закрывает ноутбук, подходит к открытому окну, за которым — все тот же день, что был вчера.