«Гуляя по Яузскому бульвару, ты не должен умирать от разрыва мочевого пузыря» Архитекторы Ликин и Шапиро о том, как изменить Москву

— Это ведь была ваша инициатива создать концепцию развития Бульварного кольца?

Шапиро: Концепции развития — это громко сказано, мы скорее говорили об актуализации. Мы хотели сделать из бульваров целостное пространство. В этом городе не так много айден­тики: Большой театр, Красная площадь. Буль­варного кольца ведь нет больше нигде в мире. Мы хотели, чтобы там была жизнь во всем ее многообразии.

Ликин: Мы не думали, что это должна быть зона городского интертеймента, где есть только идиотские аттракционы. Но даже если брать дорогие сердцу московских маргиналов зоны пустоты и уединения вроде Яузского бульвара, то, гуляя там теплым летним вечером, ты не должен умирать от разрыва мочевого пузыря.

—То есть прежде всего это должна быть безопасная, комфортная среда.

Шапиро: Да. Там должны быть удобные туалеты, действительно безопасно. Вообще, это скорее социальный проект, чем архитектурный. Когда вы идете сейчас по бульвару, вы чувствуете себя в центре проезжей части: с обеих сторон едут машины, пыль, грязь, шум. Если просто высадить живые кусты, мы получим более интимное пространство, где приятно гулять. Но на бульварах гуляют не только летом, но и зимой, а значит, должны быть такие убежища (как мы их называем), где можно спрятаться. Крошечные кофейни, прокаты велосипедов, инфоцентры. Мы попытались понять, что нужно сделать, для того чтобы на бульварах появилась жизнь, и донести это до нужных ушей.

— Ну у вас же контакт с городской властью вполне налажен.

Ликин: Это не совсем так.

Шапиро: Можно по случаю в Департамент культуры что-то отправить. Но нет никакой гарантии, что чиновники нас услышат и тут же ­отреагируют.

Ликин: Собственно, единственная причи­на нашего успеха в парке Горького была в том, что когда Сергею Александровичу (Капкову. — Прим. ред.) понадобились какие-то быстрые из­менения, мы могли не только все придумать и нарисовать, но и построить. Плюс мы были ­готовы начинать работу не только тогда, когда к нам придут и заплатят, а инвестировать в это свои средства и время.

— Зачем вам это было нужно?

Шапиро: Нам было интересно. В этом горо­де нельзя ждать, потому что, если вы не делаете, а ждете, тема просто отменяется. Мы вообще считаем, что сейчас архитектор должен быть активистом. Может быть, «активист» — чересчур агрессивное слово, но правильное. Если ты понимаешь суть какой-то проблемы, о ней надо говорить.

— Вы же как раз можете быть таким отрядом быстрого реагирования: строите быстро, материалы недорогие, а получается красиво.

Ликин: Понимаете, мы можем строить и иначе, но, к сожалению, у нас ложка дорога к обеду. И взаимодействие с властью любого уровня устроено так, что ей нужно здесь и сейчас, а не тогда, когда ты реально можешь построить.

— А вы при этом беретесь за срочную работу, понимая, что это точно скажется на качестве?

Шапиро: Да. Но понимая, что она будет хуже, чем мы могли бы сделать, мы стараемся, чтобы она хотя бы производила новый смысл.

Ликин: Большие изменения не происходят здесь и сразу. Сейчас сделали пешеходные зоны, замостили их плиткой в минус тридцать. Это сделано очень плохо, но все-таки сделано. И это явно лучше, чем улицы, заставленные машинами. Следующая стадия будет более осмысленная.

— У городских властей есть цельное представление о том, как нужно этот город развивать?

Ликин: Сейчас градоначальники — это такие кризисные менеджеры, которые затыкают дыры и отбиваются от тех проблем, которые на них со страшной скоростью падают. Крайне наивно предполагать, что есть какая-то мощная политическая воля, которая точно знает, куда бечь, и это последовательно реализует.

— Но насколько возможно в такой ситуации целостно развивать город?

Шапиро: Любой город развивается более или менее спонтанно. Идеалом такого города стал Нью-Йорк, в котором есть единственная ­регулярная вещь — сетка, по принципу которой был построен город. Дальше внутри каждого квартала — своя жизнь, которая никем никогда не регулировалась. В идеале у нас в каждой части города тоже должна зарождаться своя жизнь.

— С общественными пространствами и пешеходными зонами все по-прежнему плохо. Город очень агрессивен по отношению к человеку. Насколько это вообще лечится?

Ликин: У нас есть общий знакомый Илья Ценципер, если бы ему больше десяти лет назад сказали: «Илья, сделай лучший на свете журнал для молодежи. А если не можешь сделать самый лучший, то сразу посыпь голову пеплом». Сделает он этот журнал? Нет. Потому что это эволюционный процесс. С Москвой ровно то же самое.

Шапиро: Только в сто раз сложнее. Пока все изменения городские исходят либо от профес­сионалов, либо от власти. В европейских городах есть масса территорий, которые обживают сами люди. Все начнет развиваться быстрее, когда в Москве будут организовывать сообщества и проявлять инициативу.

— Для этого у людей должен быть какой-то канал связи с властью. Я легко себе представляю ситуацию, когда у жителей есть прекрасная инициатива, они приходят в управу, а им там говорят: спасибо, но давайте лучше без этого.

Шапиро: У меня есть обратный пример — Крымская набережная, которую мы сейчас пере­делываем. Там есть место, где художники прода­ют свои картины. И мы, честно говоря, хотели их оттуда передвинуть куда-нибудь в новые райо­ны. Так вот, эти художники тут же появились везде: в Мосгордуме, в управе, в Департаменте культуры — везде. И очень быстро отстояли свои позиции. Так что, когда человек у нас ощущает потребность в чем-то, он быстро находит пути решения проблемы. Мы сейчас видим, что город в принципе хочет сделать что-то хорошее, но для этого ему нужны профессионалы и идеи. Ни того ни другого катастрофически не хватает.

— А вам не кажется, что пассивность граждан может быть связана еще и с некоторой двойственностью, которая есть в стране? С одной стороны — улучшение парков и набережных, с другой — агрессивная власть, которая пресекает почти любую общественную активность?

Шапиро: Есть действительно такое двойное послание. И это шизофрения, потому что это два противонаправленных потока. Добавьте к этому почти национальную русскую черту — чем меньше инициатив, тем лучше.

Ликин: Да, потому что сказав А, нужно говорить Б. Взял мяч — фигачь. Огромное количество людей понимают, что, если ты выйдешь с какой-то инициативой, придется силы тратить. А вот париться на общественное благо — на это мало кто готов на самом деле. Плюс очень свойственная для русской интеллигенции позиция — безупречно знать свое дело, исполнять его по возможности виртуозно, а дальше стоять в стороне, находясь в такой сдержанной оппозиции к любой властной инициативе, желательно не в самом пыльном, но в таком немного темноватом углу.

— Ну это довольно понятная позиция — я могу что-то сделать для своего города, но не буду этого делать, пока не сменится власть, которая сажает моих же сограждан.

Шапиро: Но ты делаешь это не для власти, а для себя, для своих соседей, коллег, для своих детей. Или что? Нам не нравится эта власть, так давайте все зарежемся, чтобы им было некем управлять? Странный подход.

Ликин: Ты же не можешь занимать только ­одну-единственную позицию — Путин, уйди сам. А он не уходит. Дальше что?

Шапиро: Пока он не уйдет, мы будем жить в помойке. Но это ведь путь к деградации, а чем более деградировано общество, тем более оно разобщено — и тем проще им управлять. Чем более развито общество, тем больше у власти необходимость с ним хоть как-то считаться. Так хотя бы это общество есть, а иначе — его нет вовсе.