Сапрыкин о духе времени Как имена собственные влияют на протестное движение

«Как вы яхту назовете, так она и поплывет», — пел бравый капитан Врунгель; в переводе на общественно-политический язык это означает, что слова играют человеком, выбор имен, сравнений, аналогов никогда не бывает случаен; как назовешься, так и будет. В московских протестах последнего полугода еще в самом начале — в момент исторического перехода с площади Революции на Болотную — помимо явной политической борьбы происходила скрытая игра в слова, попытка заклясть события их названиями и выходными данными. Чистые, Болотная, Сахарова, Лубянка — теперь кажется, что все это было неспроста, и уж тем более не случайно, что последнее по времени шествие (также известное как битва с ОМОНом) проходило по бывшей улице Георгия Димитрова, обвиненного в 1933-м в поджоге Рейхстага. Тем более интересно, как сами протестующие пытаются обозначить то, в чем участвуют — или, точнее, в чем хотели бы участвовать: ну допустим, Удальцов, объявляя «Марш миллионов», мог не знать, что точно так же называлась вашингтонская акция Луиса Фаррахана и его организации «Нация ислама», но остальные референсы — Майдан, Тахрир, движение ­Occupy — приводятся явно со знанием дела; вопрос в том, почему именно они. Напрашивается ответ, что от неумеренного пользования твиттером у людей становится память короткая — на ум приходят лишь самые недавние события; но, может быть, есть еще какие-то скрытые резоны, заставляющие вспоминать именно их.

Майдан, Тахрир, Occupy. В двух этих историях преследовалась вполне конкретная цель — отстранить от власти президента (предположительно, незаконно избранного или же засидевшегося на своем посту), у третьей внятно артикулируемой цели не было. Большинство участников двух акций настаивали на повороте страны к ли­берально-западному пути развития — активисты третьей, напротив, требовали его пересмотра. На Тахрире были кровь и человеческие жертвы, на Майдане обошлось, оккупантов Уолл-стрит ­изрядно отмутузили, но, кажется, им это только прибавило остроты ощущений. Если что-то их всех объединяет, то, пожалуй, две вещи: 1) метод — «выйти и не уходить» и 2) результаты — все они в долгосрочном итоге добились чего-то совсем не того, на что рассчитывали.

Наверное, так можно сказать про абсолютно любую революцию, и уж тем более про то, что ­было пережито нами же в 1991-м, но там помимо борьбы с коммунистическим строем (удачной) и идеалистических представлений о строе будущем (не оправдавшихся) был некий набор мечт, которые вполне себе сбылись: свободный выезд за рубеж, сто сортов колбасы в магазинах, Солженицын на каждой книжной полке. Что уж говорить о происходивших чуть западнее бархатных революциях, где по большому счету — пусть даже с драмами и лишениями, но все же — как обещали, так и вышло. Понятно, что ориентироваться на эти примеры довольно сложно: для этого нынешней России не хватает сплоченных профсоюзов, оппозиционно настроенной церкви, влиятельных партий, Валенсы, Гавела или хотя бы Ельцина на танке (а также собственно танка) и главное — хоть какого-то подобия националь­ного единства. Но все же: выбирая пароли и ориентиры, в каком-то смысле мы выбираем судьбу — и не хотелось бы, чтобы через год-другой за все эти сравнения и параллели нам было бы мучительно больно.