Москва изнутри Алексей Герман-младший о Красноармейской улице

«В то внешне идеальное советское время на улице не было ларьков, не было жутких строений, Ленинградский проспект был гораздо симпатичнее. Тогда не было рекламы, и тогда этот район был местом, в котором ты всегда можешь встретить своего знакомого, просто пройдясь по улице. Ларьки у метро символизировали начало конца — первыми появились они. Один за другим, словно стесняясь сами себя, словно на короткое время они как-то вдруг появились, а потом остались на долгие годы. Я помню, как в 1991 году начали продавать кока-колу в двухлитровых бутылках, я покупал их и пил по 4 литра, пока из меня не лилось — как не умер, непонятно.

А в этом здании был магазин «Молоко» — образцовый и чистый советский гастроном. Когда начались уже серьезные перебои с продуктами совсем, там вместо молока почему-то начали продавать разборные детские пластиковые модели замков. Еды ни хера не было, были только замки, и это символизировало начало кризиса».

«Местные заборы — это очень интересно. Тогда, в начале девяностых, все эти кооперативные дома еще не были отделены решеткой от изменившейся реальности. Реальность изменилась: вместо образцового гастронома появился магазин «Пятерочка», сильно изменились люди, состав лиц на районе. И по этим дворам всегда можно было ходить насквозь, не было этих перекрытий. Бесконечный забор — это попытка защититься от надвигающейся другой реальности — реальности «Пятерочки». И вот так уютный писательский район превратился в резервацию, в которую, на самом деле, уже никто не входит и из которой никто не выходит».

«Мы жили в двух домах — сначала в доме №21 по Красноармейской, в маленькой однокомнатной квартире на первом этаже, а потом в двухкомнатной квартирке в №23, во втором подъезде, куда мы никогда не попадем, потому что здесь стоит все тот же забор и замок, который х… взломаешь. Здесь действительно было свое советское обаяние. У жителей дома был большой общий двор, в который все выходили гулять, общие дачи, ведомственные санатории. Всегда можно было ходить из одного подъезда в другой, был микроклимат и гораздо больше людей, которые находили, о чем поговорить друг с другом. Если сейчас мы группируемся вокруг мест, идей, изданий, принадлежностей и обозначений, то здесь были больше рабоче-территориальные отношения, и поэтому ощущения вакуума в этих домах не было. Существовала своя жизнь, вселенная. И люди и лица были другими — очень много кто уехал, и очень много кто умер. Что у нас осталось-то? Эти дома — это умерший советский миф о благополучии. Один замок, второй замок, все облезло, дом разрушается — как будто этих времен и не было. Так же было и с различными ведомственными домами отдыха (писателей, кинематографистов): сначала, после развала Союза, туда еще возвращались, приезжали, а потом, году в 1997–1998-м, и приезжать перестали. У людей появились деньги, они начали ездить в Египет. И все закончилось. А я еще помню, когда было невероятное ощущение какого-то общего пространства, которого сейчас у нас, кинематографистов, нет. Эта скученность безусловно плодотворно влияла на кино, потому что среднее качество советского кино было лучше  современного, не будем это отрицать. Потому что это была искусственная жизнь, но в этой жизни происходило трение, а трение рождает энергию.

Мои родители всегда дружили с Алексеем Симоновым, сыном писателя Константина Симонова, у обоих были здесь квартиры, Курляндскими, Устиновыми — здесь жила масса людей. И в этом не было при этом ощущения гетто, которое есть сейчас, — мы все ходили через арки, не было гаражей этих. Это же чисто московская история — дома творчества: писателей, художников, артистов».

«Когда началось наступление на этот идеальный советский мир, стали открываться первые советские видеопрокаты — это одно из самых прекрасных воспоминаний моего детства. У меня до сих пор сохранились кассеты в картонных коробочках, оставшиеся с тех времен, потому что некоторые из них я забегался и так и не вернул. Двести сорок минут, два больших фильма в коробках с надписями BASF, TDK — я вырос на этом; все кино, которое я смотрел, — оттуда, с кассет, на которых было смешение дикого количества говна с прекрасными фильмами. Помню, как на одной мне попался «Blade Runner» с «Горцем» — вот по какому принципу их скрестили?

Каждый видеопрокат работал недолго — года два-три. Один был в той самой «Пятерочке», а второй, получше, здесь — при парикмахерской, которая стала сейчас салоном красоты. Ты мог подстричься и заодно арендовать кассету. Я ребенок видеопроката и все время их вспоминаю».

«В начале 1990-х здесь не было торгового центра, а была площадь, которая за одно мгновение покрылась ларьками со всем на свете. Они сначала были как лавки колониальных товаров: с водкой, с шоколадками. И мимо этого ходили обнищавшие жители писательских домов, лишившиеся пайков и огромных денег, которые они зарабатывали. В советское время книги ведь выходили тиражом в тридцать, в пятьдесят тысяч экземпляров! Тебя читали, ты был известен, тебя возили по миру. И вдруг все это е…нулось, и остались только дома. И среди всех этих палаток регулярно можно было встретить потерянных людей. Потом капитализм стал развиваться, дошел до эпохи недорогих китайских и турецких материалов, из которых теперь все построено, в том числе и эта галерея «Аэропорт», и писателя вы здесь уже вряд ли встретите. А еще я вспоминаю, что здесь были книжные развалы, которые появились после того, как массово стали издавать то, что не выпускали до этого, — какого-нибудь Гарри Гаррисона. И пивные шатры».

«Вот это место немного напоминает «Аэропорт» моей юности, прямо 1994 год — если убрать автомобили и рекламу «предприятия для работающих мам». Вообще, я человек воспоминаний и прошлого. Недавно мы снимали кусочек фильма про 1990 год, и я пытался вычленить: почему большинство советских фильмов не похожи на то, как снимают советское время сейчас. Это очень интересно: потому что раньше, например, был другой цвет уличных фонарей — более холодный. Советский свет был белым, желтый появился уже позже, совсем недавно. Мы смотрели хронику и пытались понять, что не так, — и поняли, что это фонари. И на съемках мы перекрывали километр улицы и меняли все освещение. Знаете, как было в советское время? Темно-темно-темно, потом светлый кусочек, потом снова темно-темно-темно. Да и небо меньше светилось над городом.

Сейчас натурные съемки делать очень тяжело: краски, цвета — все было другое. Везде стеклопакет, реклама, дорожные знаки — смотрите, сколько их понаставили, никогда столько не было. В Москве уже почти невозможно снять 1985 год, потому что направо не повернуться, налево не повернуться, другая эпоха. Даже в Петербурге уже снимать невозможно».

«Здесь была редакция журнала «Искусство кино». Сейчас они переехали куда-то, но раньше — да, располагались рядом с киношными домами. Тогда его еще читали, это было влиятельное издание. Сейчас «Искусство кино» — это такая винтажная милая блажь, а раньше для человека, про которого написали в «Искусстве кино», это было вау. Было важно: написали про тебя или не написали, человека этого обсуждали. К сожалению, сейчас это уже не имеет никакого значения».

Рынок и кинотеатр придавали обаяния этому району. Они у меня опять же вспоминаются в связи с видеопрокатом — здесь был самый лучший выбор. Я набирал по пять кассет с фильмами, которых никогда не было в продаже, и всю ночь смотрел разные фильмы: с Чарлзом Бронсоном, такие, сякие.

Вот здесь хорошо видно, как район перестал быть тихим. Такое количество людей раньше здесь невозможно было представить. Москва становится купеческой, превращаясь в провинцию-провинцию. Отсюда уехали сотни тысяч умных и мобильных людей. Произошло интересное замещение. Знаете, как в Первую мировую войну в Англии организовывали так называемые батальоны друзей из парней, живших по соседству. И поскольку были страшные потери, целые кварталы какое-то время стояли пустыми.

Происходит интересная вещь: социальное деление происходит территориально — если раньше на окраинах могли селиться и инженеры, и авиастроители, то сейчас туда пришли те, кто приезжает в Москву работать. Те, кто богаче, покупают квартиры либо в центре, либо за городом. И происходит полное перекраивание карты проживания людей. Поэтому «Аэропорт», как и многие другие районы, обречен на полное замещение и умирание его прежней атмосферы. Но вообще, я сейчас смотрю по сторонам и могу сказать, что на рынке дух девяностых жив. И запах остался такой же».